Патологии
Шрифт:
Вхожу в помещение, съежившись от брезгливой дурноты. Запах пороха и железа и пота, битый кирпич, битое стекло и этот беспрестанный грохот, - чувствую, вижу и слышу, - и не хочу чувствовать, не хочу видеть, не хочу слышать.
Но руки уже сами снимают автомат с предохранителя, и патрон уже дослан в патронник.
– Прикрывайте, ребятки, плотнее прикрывайте!
– это голос Семёныча, я слышу его по рации, и вздрагиваю, не понимаю сам от чего, - наверное, от ощущения счастья, готового, подобно тяжелой рыбе, вот-вот сорваться, кануть в тяжелую воду.
Хочется
Три БТРа, - едва выглянув, я сразу вижу три БТРа на дороге, и бесконечную грязную сырость, и дождь, и дым, и одна из «коробочек» горит. От неё спешат бойцы, волоча за руки раненого.
По БТРам стреляют прямо из дома у дороги, - полощут в упор.
Наверное, ещё из «хрущевок» стреляют, бляди.
Всё начинает заволакивать дымом, - наверное, угодившие в засаду, бросили шашки.
– Семёныч!
– выкрикивает кто-то из наших.
Да, это он, наверняка, - прямой, с крепкой спиной, с трубой «граника» на плече. Он бьёт в упор в дом, где сидят чичи. И теряется в дыму, больше его не видно.
– Берите выше!
– кричу я стреляющим рядом со мной пацанам, боясь, как бы не порешили своих, не видных за дымом.
Рядом цокают пули, я не прячусь. Не знаю, боюсь или нет. Просто, какой смысл прятаться, если уже не попали. Тем более, что стреляющие по школе, бьют наугад. Слышу - Столяр вызывает Хасана:
– Внимательнее! Подъезжают «коробочки». «Коробочки»! Внимательнее! Понял, нет?
– Понял он, понял, - отвечает Плохиш.
Дым, порывами, рассеивается. Один БТР горит, двух других нет.
«Где они?
– думаю, усевшись, снаряжая магазины, - Должны уже приехать».
Хочется сорваться, сбегать вниз, чтобы посмотреть.
«Сколько я рожков отстрелял за сутки?
– думаю, присев у бойницы и снаряжая.
– Штук сто…»
Зачем-то считаю вслух снаряжаемые патроны, - пытаюсь отвлечь себя от мысли, - где Семёныч, здесь ли наши, или нет, - пытаюсь, и не могу.
– Егор, сходи?
– просит меня Скворец.
Оставляю его за старшего, спешу в «почивальню».
Ещё не дойдя до нее, вижу на улице, зайдя, в одну из комнат, «коробочки» - две железных гробины, стоящие у левой стороны школы, у самой стены, - так их не видно из «хрущёвок», а пустырь хорошо простреливается.
– Наши! Приехали! Семёныч там!
– говорят мне пацаны, сияя.
Они бьют по пустырю, - жестко, упрямо, длинными очередями, не жалея патронов, - наверное, от хорошего, почти задорного настроения, - рубят кусты и полевую дурнину, корни, проволоку, сучьё поваленных неведомо кем кривых и хилых деревьев. Чтоб никакая гадина не подползла к нашим машинам.
– Собираться, что ли?
– спрашивают меня пацаны, когда я направляюсь к выходу.
– Сидите пока, - говорю и ухожу, и тоскливое предощущение ноет в моём мозгу, понимание чего-то до предела простого, чего я сам не хочу понимать.
– Только три «коробочки», Костя, только три! Взвод липецких СОБРов и три коробочки!
– слышу я, подходя к «почивальне» рокочущий, хриплый, родной голос Семёныча, радуюсь этому голосу, и тут же постигаю смысл сказанного им, - нас не увезут, мы просто не вместимся в «коробочки».
Семёныч с хорошо перевязанной головой и Столяр стоят в коридоре.
– Я эти три БТРа выбивал всю ночь! И весь день! Они «вертушек» не дают, - говорят «нелетная погода»! В первый день была лётная, а они не дали. А сегодня - нелётная! Я говорю: «Ребят моих покрошат всех!» Я, Костя, умолял их. А командира у липецких «собров» убили! Он на моей, Костя, совести… - Семёныч говорит зло, в его словах нет желанья оправдаться, - он говорит, как есть.
Заметив меня, Столяр недовольно хмурится.
– За патронами… - поясняю я своё появленье.
– Егорушка, сынок!
– говорит Семёныч, и обнимает меня.
Прохожу в «почивальню», не мешая их разговору.
– Где Кашкин? Он позавчера вечером к вам уехал, где он?
– слышу голос Семёныча за спиной, он задаёт вопрос Столяру.
«Нет больше Кашкина», - думаю я тоскливо.
В почивальне стоят незнакомые крепкие бородатые мужики, пьют из горла водку.
– Командира нашего убили, ты понимаешь?
– обращается ко мне один из них, со слезящимися глазами, весь прокопченный, - Он в БТРе горит!
Я смотрю в глаза говорящему, молча. Бутылка снова идёт по кругу.
– Выпей, браток!
– говорят мне. Я пью, не стремясь к бойницам, не торопясь наверх, - стрельба стоит бестолковая. Чечены стреляют со зла, от обиды, что пропустили «коробочки».
– У него рука застряла, когда я его вытаскивал из БТРа, рука… - рассказывает один из них тяжелым, сдавленным голосом, с трудом вырывающимся из глотки, - Кровь видишь на мне? Это нашего командира кровь.
Я вижу штанину в крови.
– Я его тащу, а у него голова болтается мертвая. Из дома прямо по нам бьют, в упор… - он тяжело дышит, и сбивается на рёв; рассказывая, он готов разрыдаться, и сдерживается, - Семёныч ваш саданул в упор из «граника». Попал прямо в огневую точку, точно говорю, - я слышал, как там заорал кто-то. Заткнулись они…
У «собров» один раненый, - в живот. Он лежит в «почивальне», его перевязывают.
«Собры» допивают водку, кто-то бросает в угол бутылку, лезут к окнам, матерясь. Стреляют вместе с нашими.
– Что в городе?
– спрашиваю я у одного из «собров», который не стреляет, - снаряжает, сидя на корточках.
Мы закуриваем. Чтобы услышать его, я сажусь близко, и смотрю ему прямо в обросший полуседым волосом рот, небрезгливо чувствуя запах перегара, несколько железных зубов вижу…
– «Чехи» вошли через Черноречье вчера ночью, - говорит «собр», - Часть «чехов» в Грозном уже две недели ошивалась. Чеченские милиционеры говорили, что боевички в городе, - нам говорили, мне лично говорили. Говорили: «Скоро будут город брать». И нашим генералам говорили тоже. А генералам по херу. Как это, блядь, называется? Предательство!