Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович

Каптерев Н.Ф.

Никон, не смотря на полный разгром кружка ревнителей, на поддержку царя и его духовника Стефана Вонифатьевича, на свою всесильную патриаршую власть, не мог однако скрыть от себя, что протест кружка ревнителей, относительно его распоряжения о поклонах и перстосложении, в значительной степени был справедлив, что единоличною, только своею патриаршею властью, производить такие важные в мнении общества церковные реформы дело рискованное и очень непрочное. Не мог не сознать Никон и того, что его противники были люди убежденные, искренние, вполне веровавшие в свое призвание бороться за истинное благочестье, страдающее от самочиния нового патриарха, что их голос в этом случае мог быть убедителен для очень и очень многих, так как в своих нападках на Никона они опирались на известную всем и всеми почитаемую родную старину, которую Никон самочинно стремится нарушить. В виду этого Никон, конечно с совета царя и Стефана, решается, в своей дальнейшей реформаторской деятельности, опереться на более прочную опору: на целый собор русских иерархов, благодаря чему дело церковной реформы должно было стать делом всей русской церкви, а не одного только Никона. Эти соображения вызвали собор 1654 года, очень важный в том отношении, что на нем Никон в первый раз торжественно высказал свой взгляд на положение русской церкви и на те реформы, какие бы он желал произвести в ней.

Собор 1654 года Никон открыл речью, в которой указал на причины, побудившие созвать собор, на те вопросы, какие подлежали соборному рассмотрению и решению. В оправдание задуманной церковной реформы Никон сослался на постановление константинопольского, собора об учреждении в России патриаршества, где, между прочим, заповедывалось пастырям церкви истреблять все новины церковные. Прочитавши деяние константинопольского собора, Никон говорил собору: «сего ради должен есть нововводные чины церковные к вам объявити», и затем перечисляет самые найденные им в московских служебниках новины. Он указал именно: а) разрешительную архиерейскую молитву, которую незаконно положено было читать священнику пред совершением литургии, отпуст пред началом литургии, который принято было читать на всю церковь, и некоторые излишние эктении; б) существовавший обычай у нас оставлять царские врата отверстыми от начала литургии до великого входа; в) обычай праздничную литургию начинать в седьмом и даже в восьмом часу дня т. е. в первом и во втором часу по полудни; г) обычай — при освящении храмов не полагать мощи под престолом; д) дозволение простецам двоеженцам и троеженцам петь и читать в церкви на амвоне; е) употребление земных поклонов в четыредесятницу (при

чтении молитвы Ефрема Сирина) вместо 12 малых и ж) положение антиминса под покровом, вместо того, чтобы полагать его на престоле открыто и на нем совершать таинство евхаристии. Указав на то или другое новшество в московских печатных книгах, Никон обыкновенно замечал, что указанные им нововводные чины несогласны ни с греческими, ни с славянскими книгами, и обращался к собору с вопросом: «и о сем прошу решение: новым ли нашим печатным служебникам последовать, или греческим и нашим, старым, которые купно обои един чин и устав показуют? На такие вопросы Никона, говорит соборное деяние, «великий государь царь... преосвященные митрополиты, архиепископы и епископ... И священные архимандриты и игумены... большого собора пречистые Богородицы протопоп... И весь освященный собор, вси едино отвещали: достойно и праведно исправити противостарых харатейных и греческих»; или: «святый собор рече: и мы тако же утверждаем быти, яко же греческия и наши старыя книги и уставы повелевают»; «святый собор рече: добро есть исправити противу старых и греческих книг». «И cиe соборное уложение благочестивый государь царь и великий князь Алексей Михаиловиче, всея великия и малыя и белыя России самодержец, и великий государь святейший Никон, архиепископ московский, и всея великие и малые России патриарх, написати повелеша ради совершеннаго укрепления, чтобы впредь быти исправлению в печатном тиснении божественным книгам, против древних харатейных и греческих книг уставов, потребников, служебников и часословов».

Из той постановки дела о церковной реформе, какую дал Никон на соборе 1654 года, нельзя не видеть, что Никон был очень своеобразный реформатор: он сам, очевидно, не имел настоящего правильного представления о предмете своей реформы т. е. о происхождении, историческом росте и действительном значении в деле веры тех церковно-обрядовых явлений, которые он так смело взялся реформировать. Русские церковные чины, несогласные с тогдашними греческими, он прямо называет на соборе неправыми и нововводными, между тем как в действителености это были правые, старые греческие чины и обряды, некогда перешедшие на Русь от православных греков и у нас неизменно сохраняемые, тогда как у самих греков, вследствие естественного роста и перемен в церковно-обрядовой жизни, они изменялись, почему и стали кое в чем несходны с русскими, или что тоже: с своими же древними греческими чинами и обрядами. Фактически, поэтому, дело стояло так, что не русские отступили от греческой церковной старины, в каком виде она перешла на Русь, а позднейшие греки, в силу разных исторических перемен и требований, видоизменяли свои старые обряды и чины, и сделали их, в некотором отношении, непохожими на старые, а следовательно и на русские. В виду этого Никон должен был говорить на соборе не о том, что русские церковные чины и обряды есть нововводные и неправые, а — самое большее — о том, что это чины и обряды устаревшие и отжившие, что они уже более не стоят в строгом соответствии с церковною практикою всей вселенской православной церкви и потому должны быть видоизменены, в видах этого соответствия. В той же постановке дела церковной реформы, какую дал ей на соборе Никон, она неминуемо должна была вызвать в обществе сильное противодействие себе, так как была не согласна с русской церковной стариной, а следовательно - и со стариной греческой.

При чтении вопросов Никона, предложенных им собору 1654 года, нельзя не обратить внимание и на то резко бросающееся в глаза обстоятельство, что Никон в число нововводных чинов, на исправление которых он требовал себе соборных полномочий, не решился включить двоеперстие, сугубой аллилуии, чтение в символе веры «истинного» и вообще тех заметных обрядовых особенностей, которыми русские порознились тогда от современных греков, и относительно которых у русских существовало определенное обязательное для всех постановление Стоглавого собора, оградившего клятвою установленный обряд от всяких его изменений в будущем. А между теме, если в чем настояла для Никона особенная нужда заручиться прямым специальным соборным полномочием, так это именно относительно тех обрядов, которые установил Стоглавый собор. Но раз Никон этого не сделал, а между тем стал потом изменять и переделывать этот обряд, он необходимо тем самым должен был, со стороны ревнителей и всех вообще почитателей русской церковной старины, навлечь на себя и на все свое дело горькие жалобы, нарекание и прямые обвинения в самочинии, в презрительном отношении к существующим соборным постановлениям Почему Никон не предложил собору уполномочить его на изменение указанных обрядов, — понятно: собор 1654 года, как чисто русский по своему составу, никогда бы не дал ему таких полномочий, что хорошо знал Никон.

Никон, настаивая на необходимости церковной реформы, заявлял на соборе 1654 года, что русская церковь содержит неправые, нововводные чины, несогласные с древними русскими и греческими, и тем самым он открыто признает, что вся вообще русская церковь не удержалась во всем на высоте строго православного обряда, так как она допустила у себя существование неправых, нововводных церковных чинов, несогласных со строго православными чинами, какие ранее существовали в русской Церкви и сейчас существуют у греков. Значит, беда заключалась не в том только, что наши книги были испорчены невежеством, но в том, что порча проникла в самую жизнь церкви, что сама церковь усвоила себе нововводные, позднейшего измышления, неправые чины и обряды, выдавая их за древние, строго православные, так что погрешали не только уже книги, но и вся русская церковь. В виду этого Никон говорит на соборе не о таких книжных исправлениях, под которыми бы разумелись внесенные в них невежеством ошибки, описки и подобные неважные и легко исправимые погрешности, но требует исправление книг поскольку они содержат, по его мнению, нововводные чины и обряды, требует, так сказать, исправления самой церкви, а не книг только. Испорченность наших церковных книг и необходимость их исправления признавалась у нас всегда и всеми, а при патриархе Иосифе наши церковные книги даже стали сверять с греческим текстом, что бывало и ранее. Но при этих исправлениях, как ранее, так и при патриархе Иосифе, никогда у нас не признавалось, что бы русская церковь потеряла или исказила в чем либо древний православный чин и обряд, чтобы она обладала неправыми, нововводными чинами и обрядами, и что бы наши церковные книги нуждались в исправлении именно с этой стороны. Поэтому требуемая Никоном на соборе 1654 года церковная реформа, должна была существенно отличаться по своему характеру от всех предшествующих книжных исправлений.

Заявление Никона на соборе 1654 года, что церковные книги московской печати содержат в себе неправые, нововводные чины и обряды, несогласные с истинно православными древними чинами и обрядами, необходимо должно было произвести в высшей степени сильное впечатление на большинство благочестивых русских людей, и вызвать у них целый ряд недоуменных вопросов.

До сих пор каждый русский искренно и твердо верил, что русская церковь приняла от греков православие во всей его чистоте и полноте, что в течении веков она хранила его неизменно, и ни разу не поступилась им ни в какую сторону, так что православие, и в церковно обрядовом отношении, всегда царило в ней без всяких колебаний и уклонений, дало ей целый ряд великих угодников Божиих, и самое русское государство сделало могучим и сильным, — единым теперь православным царством в целой вселенной. Сами греки не раз открыто признавали, что русские всегда были тверды и неизменны в вере, что Русь сделалась опорою и единственно верным убежищем гонимого на востоке православия. Много перебывало на Руси различных греческих иерархов, не раз бывали в ней и сами патриархи различных восточных кафедре, и никогда, до Никона, они не замечали, чтобы русская церковь содержала какие либо неправые церковные чины и обряды. Они, наоборот, только дивились русскому благочестию, восхваляли русских за горячую преданность истинному православию, за их религиозную крепость и устойчивость. Сам константинопольский патриарх Иеремия торжественно заявлял на Москве, что в ней теперь следует быть престолу вселенского патриарха, что Москва теперь есть истинная столица всего вселенского православия, что она — третий Рим. И вдруг московский патриарх Никон торжественно заявляет теперь на соборе, что русское благочестие сомнительно, так как русские содержат у себя неправые, нововводные церковные чины и обряды, и что самые благослужебные книги, по которым веруют и спасаются русские, исполнены очень серьезных ошибок и погрешностей. Откуда же взял Никон это поразительное и страшное открытие? Ему указали на него греки, церковные книги, чины и обряды которых порознились с русскими. Тогда невольно возникал вопрос: чьи же теперь книги нужно признать испорченными — русские или греческие? Никон, с голоса разных сомнительных заезжих к нам греков и киевлян, решительно заявил, что испорчены именно русские книги, и что их следует исправить по книгам греческим, которые не подверглись никакой порче. Но значительному большинству русских крайне трудно и тяжело было согласиться с этим мнением Никона, признать его справедливым. Русские церковные книги, обряды и чины испорчены: но кем, когда и с какою целью? Вот вопросы, которые необходимо возникали в уме русского человека, и на которые он никак не мог найти себе удовлетворительного ответа. На Руси не было, как в Греции, ни царей еретиков, ни верховных иерархов отступников, никакая ересь ни разу не царила па Руси, православие всегда и всеми признавалось в ней неизменно, Русь именно гордилась тем, что раз принятое его православие она всегда хранила твердо, без малейших изменений. Кому же теперь и для какой цели понадобилась порча русских церковных книг, в которые все верили, которые в глазах русских всегда были так святы и непререкаемы, что они не решались изменить в них даже единой буквы, учили, что православному человеку следует умирать за едину букву азе, если она будет изменена в его священных книгах. А между тем, если верить Никону, оказалось, что русские, учившие православных умирать за едину букву азе, как-то странно не заметили порчи всех своих богослужебных книг, не заметили, как в них вошли неправые, нововводные чины и обряды. Когда же в самом деле и как могло случиться это непонятное и странное явление? На этот вопрос русский не находил ответа^[78]. Указание на то, что русские церковные книги, чины и обряды испортило, исказило вековое русское невежество, конечно ровно ничего не объясняло, потому что невежество могло только объяснить появление в русских богослужебных книгах разных описок и неважных погрешностей в тексте, произшедших от неумелой или невнимательной переписки книге, но никак не могло объяснить появление в книгах неправых, нововводных чинов и обрядов, так как для этого требовалось уже творчество и, во всяком случае, серьезная переделка существовавших тогда церковных чинов и обрядов на новый ладе, — дело настолько заметное и крупное, что оно никак не могло пройти незамеченным особенно в русском обществе, всегда крайне чутком к малейшим обрядовым переменам.

Не умея объяснить порчу книг русских, не представляя себе самой возможности этой порчи, русские естественно задавались вопросом: да действительно ли справедливо, что испорчены именно русские книги? Невероятнее ли будет предположить, что испорчены не русские, а греческие книги? Многое говорило русскому за справедливость последнего предположения. Он невольно вспоминал, при таком предположении, о господстве в Константинополе латинян — крестоносцев, об уклонении греческого императора, патриарха и многих иерархов в унию, о завоевании Константинополя турками, когда латиняне, будто бы скупив греческие книги, сожгли их, и напечатали, на место сожженых, новые, ими переделанные, в каком виде греческие книги продолжают печататься и до селе в Венеции и других иноверных землях; о томе, что в теперешних греческих книгах, по сознанью и заявлением самих греков, находится лютое еретическое зелье, внесенное в них латинянами и лютеранами; о греческих ученых, которые получали образование в латинских школах, где многие из них заражались латинством и т. п. Если, таким образом, для многих русских была решительно непонятна и необъяснима порча книг русских, то наоборот,

легко и удобно для них объяснялась порча книг греческих, и потому нет ничего удивительного, что очень многие русские оказались более склонными признать испорченными греческие книги, а не русские. Но в таком случае, что же это значите, что сам верховный архипастырь русской церкви торжественно, в слух всех на соборе провозглашает русские книги испорченными, некоторые русские церковные чины и обряды неправыми и нововводными? Как объяснить это странное, доселе никогда невиданное на Руси явление, что верховный глава русской церкви открыто хулит и порицает ее церковные книги, чины и обряды, и наоборот хвалит греческие, про которые всем хорошо известно, что они испорчены позднейшими новшествами, тем более что очень недавно сам Никон заявлял своим бывшим друзьям, что гречане потеряли веру и крепость и добрых нравов у них нет?... Члены кружка ревнителей, разосланные Никоном по различным отдаленным уголкам России, но сохранившие с Москвою и между собою связь и общение, взялись ответить на указанные мудреные и недоуменные вопросы, взялись разъяснить всем смысл того, что происходило тогда на Москве. Из всех отдаленных уголков России, куда только Никон успел загнать своих бывших друзей, вслух всего народа послышалась одна и та же грозная, смутившая всю Русь, речь: на кафедре великих святителей и чудотворцев московских сидит теперь изменник православию, хулитель русской церкви и русского благочестия, человек, задумавший страшное, злое дело — замутить исовсем разорить русскоеблагочестие,искоренить чистую,доселеникем еще непохуленную русскую православную веру. Под предлогом церковных исправлений он решился ввести на Руси различные латинскиеновшества и ереси, которым он научился от греков.Принем,в качестве советника, исейчаснаходится всемведомый еретик, сосланный за ересь на Соловки, грек Арсений, его Никон взял из Соловок, держит при себе и поручает ему — всем ведомому еретику, править русские церковныекниги, в который тот и вносит разныеереси. Известные ревнители благочестия и поборники его, протопопы: Неронов, Аввакум, Логгин, Даниил, с самого уже начала увидели и поняли злые намерение Никона и, движимые ревностью по вере, смело обличали его нечстие, его злые умыслы, за что и подверглись от отступника разным казням и заточению. Теперь Никон, освободившись от смелых и опысных для него обличителей, приводит на Москве в исполнение, с помощью окружающих его греков и малороссов, задуманное им дело — искоренить чистое православие на Руси, не опасаясь более помехи своему делу со стороны разогнанных им ревнителей благочестия. И вот от ссыльных членов кружка ревнителей раздался по всей России призывкистинно верующим и ревнующим об истинном благочестии восстать на защиту православной веры и церкви от покушения на них отступника Никона патриарха, призыв на энергичную смелую борьбу с этим еретиком. Спокойная ибезмятежная доселе Русь, беззаветно верившая в полную истинность испасительность содержимого ею благочестие,сильно и глубоко заволновалась под влиянием речей и призывов кружка ревнителей. Почва, которую русский человек привыксчитатьстоль твердою и незыблемою,неожиданно сильно заколебалась под его ногами и он не знал, куда ему следует направиться, чтобы окончательно не сбиться с пути и совсем не погибнуть. На Москве царь, патриарх и все власти приказывают ему идти по указанномуими пути, тогда как известные и уважаемые всеми знатоки и ревнители правой веры и благочестие толкают его на совершенно иной путь, противоположный первому: куда идти, к кому пристать? Смысл и цели намечаемой Никоном реформы, для огромного большинства, были решительно не понятны. Сознания серьезной поврежденности и испорченности наших церковных книг, чинов и обрядов у большинства тогдашнего общества вовсе не существовало, а существовало убеждение как раз противоположное. Поэтому реформа Никона, начатая и веденная им без всякой предварительной подготовки к ней общества, даже с прямым пренебрежением к его мнениям и пониманию, необходимо казалось большинству каким-то личным, произвольным делом одного только Никона, начатым по каким-то непонятным, сторонним побуждениям, может быть даже и не совсем чистым, как об этом говорят, на что указывают известные ревнители. Большинство - масса, всегда подозрительная ко всяким переменам старого, привычного, освященного веками, всегда враждебно встречающая все непонятное ей новое, разрушающее излюбленную старину, а к крутым и резким переменам в религиозной жизни всегда относящаяся и прямо враждебно, охотно верила тем разъяснениям смысла реформы Никона, какой давали ей члены кружка ревнителей. Они, в этом случае, стояли на прочной почве народных исторических воззрений, опирались на авторитет всем дорогой и понятной родной старины, они были носителями и выразителями национальных горделивых представлений русских о своем особом историческом призвании, как избранного народа Божия, только в среде которого и удержалась теперь и правая вера, и истинное благочестие, потерянные всеми другими народами. Поэтому, большинство, даже верхи, по крайней мере на первых порах, искренно сочувствовало членам кружка ревнителей, более расположено было к ним, нежели к суровому, очень крутому и мало понятному реформатору Никону. В его полезу, конечно, говорил привычный авторитет власти, но против него все, чем доселе жила, что доселе думала, в чем глубоко была убеждена и к чему стремилась Русь, исключая самого незначительного меньшинства, притом появившегося только уже в самое последнее время. Поэтому нет ничего удивительного, если Русь, между двумя указываемыми ей путями, не сумела выбрать одного, как несомненно верного, но раскололась на две половины, из которых каждая пошла теперь своим особым путем.

На соборе 1654 года Никон постарался намечаемую им церковную реформу выдать за дело представителей всей русской церкви, показать, что его реформаторская деятельность опирается на согласие и одобрение целого собора, а не есть только его личное дело, или дело небольшого кружка лиц, хотя бы очень сильных и великую власть имеющих. Но этим Никон далеко не достиг своей цели, — оппозиция его реформам нисколько не была ослаблена собором 1654 года.

Дело в томе, что собор 1654 года уполномочивал Никона произвести исправление замеченных им погрешностей в церковных чинах и обрядах на основании старых харатейных книг славянских и греческих, а вовсе не на основании печатных заграничных греческих книг, или на основании современной греческой церковной практики, по указанием и под руководством современных греков. Во всех ответах на вопросы и указание Никона, собор очень ясно и определенно заявлял, что те или другие погрешности «достойно и праведно исправити противо старых харатейных и греческих»; или: «и рече собор положити против древних уставов», т. е. собор желал и уполномочивал Никона производите исправление по древним славянским переводам и по древним греческим спискам так, чтобы эти исправление опирались исключительно на греческую и русскую старину, а вовсе не на современную только греческую церковную практику. Затем, собор не уполномочивал Никона производить реформы в той области обряда, которая ранее была ограждена от всяких перемен клятвою Стоглавого собора (двуперстие, двоение аллилуии), хотя этот русский обряд и расходился с тогдашним греческим обрядом. А между тем Никон стал потом исправлять наши церковные книги по греческим венецианским изданием, наши церковные чины и обряды на основании современной ему практики греческой церкви, по указанием и под руководством разных случайных заезжих в Москву гречан, стал, опираясь на греков, изменять и переделывать и тот обряде, который был огражден от всяких перемен клятвою Стоглавого собора. Ясное дело, что Никон, в своей последующей реформаторской деятельности вовсе не стоял на почве строго соборных полномочий 1654 года, и всякая попытка в последующей деятельности Никона видеть только приложениe полномочий, данных ему на соборе 1654 года, будет просто натяжкою, не оправдываемою самым ходом дел.

И по другим обстоятельствам собор 1654 года не мог произвести на противников Никона никакого особого впечатления, способного удержать их от противодействия реформам Никона. Если мы и поймем постановления собора 1654 года в смысле вполне благоприятном для Никона, то и в таком случае, в глазах его противников, эти соборные постановление теряли свое значение, так как они, по их мнению, служили выражением не голоса всей церкви, а только личных взглядов Никона. Недаром конечно Неронов в челобитной государю 1654 года настаивал, чтобы в Москве, для обсуждения и решения всех возникших церковных дел, собран был собор — «не сонмище иудейско», а собор истинный, настоящий, на котором бы присутствовали не одни архиереи, но и архимандриты, игумены, протопопы, книжными знаниями отличающиеся священники и диаконы, всякого чина мирские люди, заявившие себя добродетельной жизнью, иноки живущие в пустынях, науку имеющие от божественного писание» и прославившиеся святостью своей жизни, чтобы таким образом на соборе мог выразиться, и притом свободно, без всяких стеснений, голос всей церкви, а не голос искусственно подобранных лиц, вовсе не выражавших голоса всей церкви. А между тем Никон собрал собор только из таких лиц, от которых не ожидал себе никакого противоречия, которые дрожали пред всемогущим патриархом и не отваживались на заявление своих, неугодных ему мнений; они только угодливо выслушивали мнения патриарха и бесприкословно подписывались под продиктованными им решениями. Поэтому на соборе не было собственно никаких обсуждений и прений, как бы следовало, а все решалось по желанию и в угоду всемогущему, не терпевшему никаких противоречий патриарху. На соборе, кроме подбора известных лиц, предприняты были и особые меры, чтобы решение поставленных Никоном вопросов, совершилось обязательно в известном наперед Никоном и царем предрешенном смысле, как это видно из самых соборных деяний. В них рассказывается, что когда Никон спрашивал собор: «и о сем прошу решетя: новым ли нашим печатным служебникам иследовати, или греческим и нашим старым, которые купно обои един чин и устав показуют»? то «великий государь царь... преосвященные митрополиты... все едино отвещали: достойно и праведно исправити противо старых харатейных и греческих». Значит, на соборе 1654 года царь первый подает голос, а за ним и все другие, за такое или иное решение поставленного Никоном вопроса, и царь делает такой необычный для него поступок конечно с особою целью, чтобы своим подавляющим царским авторитетом предупредить со стороны собора возможность отрицательного ответа на поставленный Никоном вопрос. Расчет был верный. Если сам царь первый подал на соборе голос в смысле необходимости совершить исправление русских церковных книге, чинов и обрядов; то, конечно, другие члены собора уже не отваживались дать ответ, несогласный с заявленным государем; это значило бы открыто идти против ясно и публично выраженного желания царя. Очевидно, голос государя подсказал отцам собора, что и как им следует ответите на поставленный им Никоном вопросе, и все они действительно последовали за царем, благодаря чему вопрос о церковной реформе принципиально решен был собором так, как этого желал царь, предварительно, конечно, согласившийся с Никоном, как им следует действовать на соборе, чтобы достигнуть ранее намеченной цели. Правда, присутствовавший на соборе епископ Павел Коломенский, отважился было заявить свое несогласное с патриархом мнение о поклонах, ссылаясь на имеющиеся у него два свитка. Но Павел жестоко должен был поплатиться за свою дерзость, за свою попытку выражать на соборе свое собственное суждение о деле, несогласное с мнением патриарха. Быстрая и очень крутая расправа Никона с епископом Павлом Коломенским убедила всех, что Никон не терпит никаких заявлений, несогласных с его взглядами, что он готов жестоко покарать всякого, кто бы отважился, хотя бы и на соборе, противоречить ему, и что царь, в этом случае, не защитит смелого человека от расправы с ним сурового патриарха.

Собор 1654 года не только ничем не умалил значения и силы кружка ревнителей, но даже еще более усилил его. Кружек, благодаря этому собору, сделал очень важное и видное приобретение: на его сторону, вопреки Никону, открыто и решительно стал Коломенский епископ Павел, обстоятельство для кружка очень важное. Доселе кружек был какой-то безголовый, ему сильно вредило то, что он состоял из одних протопопов и вообще членов низшего ирархического ранга. На него доселе можно было смотреть как на кружек таких лиц, которые, по гордости и самомненью, возмутились против своих прямых начальников, которые своею показною ревностью о благочестии только прикрывают властолюбивые, эгоистические стремления, — ни одного архиерея нет на их стороне, все высшие законные власти против них. Но вот на сторону кружка открыто становится епископ, конечно потому, что видит в членах кружка не простых бесчинников и бунтовщиков против властей, а представителей и защитников истины против покушений на нее со стороны патриарха. К простым бунтовщикам против архиерейской власти епископ, сам власть, пристать очевидно не мог, тем более, что своим присоединением к кружку протестантов он не только ничего не выигрывал, а наоборот все проигрывал, так как такой шаг неминуемо навлекал на него гнев всемогущего и сурового патриарха, о котором уже хорошо было известно, как он разделывается с своими противниками. Отсюда понятно, какое важное приобретение сделал кружек ревнителей, приобщив к себе епископа Павла Коломенского, понятно также и то негодование, тот гнев Никона на епископа, перешедшего открыто на сторону его врагов и этим поступком придавшего кружку большую устойчивость и авторитетность в глазах всего общества.