Патриарх Никон

Северцев-Полилов Георгий Тихонович

Вдова Богдана сильно постарела, да и мама Натя изменилась: её энергичные чёрные глаза впали, а белое лицо сделалось жёлтым: волосы совсем поседели и падали большими прядями на её лоб и шею из-под клобука.

Обе сидели на диване, а против них расположился монах Гедеон. За несколько лет отдыха и покоя бывший юноша гетман совершенно изменился: стан его выпрямился, и он уж не был прежний сутуловатый, невзрачный и робкий парубок. Лицо его, от непривычки к воздуху совсем почерневшее во время гетманства, теперь побелело и получило живой и яркий цвет; болезни, которыми он страдал, покинули его, и это дало возможность укрепить и развить формы. Юраско, как называл его царь Алексей Михайлович, сделался просто молодцом, и

к мужественным его чертам вовсе не шла монашеская одежда.

Разговор между беседующими шёл по-малороссийски.

— Так Никона, — сказал Хмельницкий, — осудили, сослали и заточили в монастырь... Недаром батько мой так хотел вырвать его из Москвы... «Дайте мне Никона, — говорил он, — и мы возьмём самый Царьград. Войска, — говорил он, — у нас много, а голов мало...» И заточили они его за спасибо: если бы не он, так батька мой никогда не отдал бы себя под руку царя.

— Да, — вздохнула его мать, — если бы он был здесь, и ты бы не оставил гетманской булавы, а то Ковалевский, твой опекун, всем овладел, изменил не вовремя русским и Шереметьеву... Ну, и погибло дело.

— Не жалею я, — возразил Хмельницкий, — гетманской булавы, а жаль мне моей отчизны. О ней-то плачет и рвётся моя душа. Снова наша Украина в ляцких руках, снова шибеницы (виселицы) по сёлам. Не нужно нам ни ляхов, ни русских.

— Ты, отец Гедеон, так и скажи на раде, — сказала инокиня и глаза её засверкали:— Наша отчизна и плачет, и стонет, кто недосчитывается отца, кто брата, кто сына... Женщин и вдов наших берут москали к себе и бесчестят; за чинши продают последнюю скотину и лошадку. Сидят по лесам и по сёлам люди без хлеба, пухнут и мрут с голоду. Ты, Гедеон, сын Богдана — того Богдана, которого сам Бог дал отчизне, чтобы попрать врагов... И карал он их страшно: пылали их города и сёла, резали жидов и панов или вешали их на одно и то же дерево.

— Помню... помню... и не раз плачу я. По целым часам стою в церкви и молюсь, чтобы Бог дал и мне силы бороться с врагами отчизны... И что ж? Коли нужно будет, так и я отдам всё, что имею, и пойду простым казаком сражаться с врагами.

— Добре, добре, сынку, бачу я, що в тебе кривь батькова! — воскликнула его мать со сверкающими глазами.

Едва она окончила, как вошёл казачок и попросил монаха Гедеона от имени гетмана на раду.

Зал Богдана Хмельницкого оставался в том же виде, как и был при нём, так как в Чигиринском дворце было всё общественное, по стенам висели те же трофеи побед, только вместо прежних голов медведей, оленей и лошадей виднелись здесь разные кольчуги, пищали и сабли.

Огромный дубовый стол, за которым могло бы поместиться до двухсот человек, стоял посередине зала и вокруг него скамьи. Только сбоку, посреди стола, виднелись дубовые кресла для гетмана и для почётных гостей.

За столом этим разместились уже ратные люди. Гетман Дорошенко в гостиной или кабинете своём ждал только митрополита и Юрия Хмельницкого, чтобы выйти к гостям.

Дорошенко имел лет под пятьдесят. Это был коренастый казак с умными глазами и строгим лицом. Огромные усы его ниспадали большими прядями по обе стороны подбородка, гладко выбритого. Он в гетманском кунтуше, на голове баранья шапка. Сидит он, поджавши ноги, на диване, и рядом с ним, в таком же положении сидит мурза татарский Челибей. Они объясняются по-татарски, так как Дорошенко говорит на этом языке так же хорошо, как на своём родном. Когда он был ещё запорожцем, он находился несколько лет в плену в Крыму и выучился этому языку; потом, во время войн Богдана, он постоянно был при татарских отрядах и сделался, таким образом, настоящим татарином. Он любил татар за их прямоту, трудолюбие, честность и мужество и поэтому проектировал: отдаться под покровительство турок, с тем чтобы татары были с ними в союзе и против поляков, и против русских.

«Не замай» был его девиз, т.е. он не искал завоеваний, но хотел самостоятельности своему отечеству. Потянуло же его к туркам потому, что он видел, что там, где они тогда ни господствовали в славянских землях, они уважали религию, нравы и обычаи этих стран, и внутреннее управление было там народное; так было в Молдавии и Валахии, так было и в Сербии, и в Болгарии.

Малороссы в это время тоже отстаивали только свои народные права, или, как они их называли, свои вольности, свою религию и внутреннее народное самоуправление; поэтому и Дорошенке казалось самым подходящим отдать и себя под покровительство и под защиту султана.

Для этого и вызваны были им татары в Чигирин, чтобы закончить с ними оборонительный и наступательный союз, для того, чтобы после изгнания ляхов и русских из Малороссии стать под покровительство султана.

— Итак, Челибей, — обратился к послу Дорошенко, — ты увидишь сегодня, что все старшины и полковники на моей стороне. Я жду только митрополита, а он должен быть сейчас. Он остановился у здешнего благочинного, а тот живёт недалеко. Я послал уж за ним возок. Да вот и сын покойного Богдана.

В это время в дверях показался монах Гедеон.

Посол встал, поклонился ему низко, причём приложил руку ко лбу и к сердцу.

Гедеон поклонился обоим низко и остановился у дверей, но Дорошенко поднялся с места, обнял и поцеловал его.

— Я его на руках носил, — обратился он к послу.

— А я, — сказал Челибей, — отца твоего знал ещё тогда, когда он к нашему хану приезжал просить помощи против Потоцкого... Я сражался с ним и при Жёлтых водах. Мы коронного гетмана побили с войском и взяли в плен. Богатырь был твой отец... сокол... Как гаркнет, крикнет... да с гетманским знаменем своим появится куда, так люди падают перед ним, как будто от одного его дуновения; а уж пушки его как загрохочут, то картечью так и косят польских драгун и гусар. И польские гусары молодцы: как налетят на наших, да с пиками на пеших, так сомнут и затопчут, точно муравьёв. А мы топтать и рубить не любим — нам бы ясыр [116] .

116

Выкуп.

— Отец, — сказал Хмельницкий тоже по-татарски, — был большой друг татарам. Он очень любил их: народ всё трезвый, рабочий, прямой — не то, что наши... И отец-то мой всё говорил: коли Никон не возьмёт меня под защиту, так я пойду под высокую руку султана, как и крымский хан мой брат и друг. Очень любил он вашу землю и ваших людей. Не было для него ничего лучшего, как рассказывать, как он гостил у вас и в Карасубазаре, и в Бахчисарае. По целым часам слушаешь, как он, бывало, с ханом, с кальяном в зубах, сидит где-нибудь в саду у фонтана, и вокруг так душисто, так птички песни поют и чирикают, точно в райском саду. А тут, вокруг, и апельсины, и лимоны висят, и персики рдеют на деревьях, и грозди виноградные так и просятся в рот... А яблоки, груши и орехи точно обсыпали дерево, и каждое из них держится подпорками, чтобы дерево не сломалось. А там, гляди, буйволиха в речке купается и мычит за своими телятами, и козочки приручённые бегают по саду и заигрывают с человеком...

— Да, страна наша благодатная... а Чатырдаг?.. На нём леса... А там, к морю, скалы, леса... а у Перекопа степи... степи зелёные... травы высокие, точно бархатный ковёр, усыпанный цветами... А в этих степях табуны лошадей... овцы кудрявые... коровы, быки и волы — точно рай земной, — восхитился татарин.

Вбежал казачок:

— Митрополит приехал, — произнёс он, запыхавшись.

— Идёмте встречать святителя, — произнёс торжественно Дорошенко.

Он показал путь послу, но тот уступил первенство Юрию Хмельницкому.