Патриарх Никон
Шрифт:
Монах пошёл вперёд, затем посол, за ним и гетман. Когда появился простой монах Гедеон, все ратные люди встали и низко ему поклонились; то же самое они сделали и гетману, и послу.
— Митрополит приехал, — обратился к ним гетман, — идёмте к нему навстречу.
Все потянулись за гетманом. Дорошенко в сенях встретил митрополита и подошёл под его благословение. Монах Гедеон по обычаю пал перед ним ниц, но митрополит поднял его и поцеловал несколько раз.
Дорошенко повёл митрополита в зал и там усадил в большое кресло; по правую его сторону он поместил Гедеона, потом он усадил напротив митрополита татарского посла, а сам уселся по левую сторону митрополита.
Ратные люди разместились потом куда кто хотел;
— Дорошенко обратился к раде с речью, в которой он объяснил причину её созыва. Между прочим, он сказал: Великий Богдан Зиновий сражался и проливал многие годы кровь свою за наши вольности и выгнал всех ляхов из нашей отчизны, но так как с Речью Посполитою ему трудно было одному бороться, так он отдал себя под высокую руку русского царя, с тем чтобы он не трогал лишь наши вольности... Но ещё при жизни его бояре требовали, чтобы их воеводам отдали все города и чтобы предоставили им право ставить своих сборщиков чиншей. Богдан на это не соглашался. Сын его Юрий, бывший гетман, тоже бил челом об этом царскому величеству, но Москва ничего и слышать не хотела и прислала к нам и воевод, и откупщиков, и сборщиков. Гетман Юрий, слыша ропот казаков и черни, после чудновской польской победы, передался королю Яну Казимиру, с тем чтобы тот выгнал русских и возвратил наши вольности. Пришёл сюда Ян Казимир, сражался долго и, быть может, выгнал бы русских, да Речь Посполитая не стала платить жалованье войску, и оно разбежалось. Отчизна наша осталась без защиты, а ляхи лишь снова забрались в свои бывшие поместья. Началась опять домашняя вражда и резня за гетманство и Брюховецкий избран радою в гетманы, и Юрий Хмельницкий сложил булаву и пошёл в монахи... Не сделалось от того лучше: бояре, т.е. Нащокин, продал нас ляхам — западный берег Днепра объявил за ними, а правый — за собою. Ляхи обрадовались и снова налетели, забрали бывшие свои поместья и расставили по сёлам виселицы, чтобы вешать православных христиан...
Тут он сделал небольшой роздых и продолжал, обращаясь к послу Брюховецкого:
— Брюховецкий — человеченко худой и не породный казак: для чего бремя такое великое на себя взял и честь себе, которой недостоин, принял?.. Он казаков отдал русским людям со всеми поборами, чего от века не было.
— Брюховецкий это сделал поневоле, — отвечал посол гетмана. — Взят он был со всею старшиною в Москву... Ну, и подписали поневоле.
Дорошенко поднялся с места и произнёс торжественно:
— Великая громада, не нужно нам ни ляхов, ни русских, не нужно нам и двух гетманов: как нет двух солнц, так не может быть и двух булав у одного и того же народа... А потому я предлагаю: по обе стороны Днепра жителям быть в соединении, жить особо и давать дань турскому султану и крымскому хану, как даёт волошский князь. Турки и татары должны защищать казаков и вместе с ними ходить на московские украйны.
— Я, — воскликнул Юрий Хмельницкий, — все отцовские скарбы откопаю и татарам плату дам, лишь бы только не быть под рукою московского царя и короля польского... Хочу я монашеское платье сложить и быть казаком... Буду я сражаться как казак и положу душу свою за наш народ и за нашу веру.
— Добре!.. Ай да казак! Оце як батька Богдан, — раздались голоса.
Находившиеся здесь запорожцы тотчас присягнули в верности раде. Здесь же было решено: тотчас открыть борьбу с русскими и перебить воевод и ратных московских людей. После того Дорошенко поднялся с места и объявил:
— Татары находятся уж близ Чёрного леса... Половину их я отправлю против ляхов, а остальною половиною мы пойдём против русских...
— Ура! ура! Батька Дорошенко! — раздались неистовые крики всей рады.
После того во имя свободы страны все радные люди до того наугощались, что три дня ползали по дворцу, в котором тогда же сложилась песня в честь Дорошенко:
Ой, тютюн [117] да люлька...Потому что в честь татар неистово истреблялся их прекрасный табак.
XXXIV
ГИБЕЛЬ РУССКИХ В МАЛОРОССИИ
— Приехали инокиня Наталья с каким-то русским, — докладывает Брюховецкому его карлик Лучко.
117
Табак.
— Инокиня Наталья? Дай Бог память... Да, я её видел несколько раз у покойного гетмана Богдана.
С этими словами Брюховецкий встаёт и идёт в гостинную.
— Я к тебе, гетман, приехала из Чигирина от Дорошенко.
Гетман подошёл под благословение инокини, потом любезно произнёс:
— От гетмана Дорошенко посол — для меня дражайший гость... А это кто?..
— Это боярский сын Даниил Жидовин... Он один из бывших самых приближенных к Никону... При нём можно всё говорить.
— А!.. Очень рад... Садитесь... Что гетман Дорошенко?
— Гетман и рада решили действовать заодно с тобою и отдаться под высокую руку турского султана. Татары стоят у Чёрного леса и готовы двинуться и на Польшу, и на русских.
— Очень, очень рад... Где же теперь Никон?..
— По милости твоей, гетман, в заточении...
— Как по моей милости?— будто удивился Брюховецкий.
— Да так, если бы ты не выдал его письма, патриарх царьградский не допустил бы до собора, а если бы собора не было, так царь примирился бы с Никоном и тогда не было бы и Ордына-Нащокина, и боярства... Никон истолок бы их в порошок: он ведь стоит за земство, за чернь, и за их вольности.
— Уж не говори, матушка Наталья: обошли меня бояре в Москве и потерял я ум да разум. Себе лишь петлю надел на шею. Чаял я всё, что дума боярская править станет, а тут явился, как из-под земли, какой-то Ордын-Нащокин.
— Дело было так, гетман. Пока Никона не низложили, управляли приказами и воеводствами бояре, а как его не стало, Нащокин и овладел властью.
— А бояре что?
— Да что бояре — всё это уж старье и калич: сидят в думе, уставя брады в землю, и со всем соглашаются, на что царь-то укажет. А Алексей Михайлович... Самому-то и лень думать, так за него Нащокин и думу думает. Придёт он на собор аль в думу и только вторит, что-де Нащокин ему в уши нажужжал. Прежде, видишь, за него думал Никон, а теперь Нащокин; поэтому-то и удалили Никона: есть другой думщик.
— И неужели нет никого на Москве, кто бы осадил Нащокина?.. Неужели свет клином стал? — пожал плечами Брюховецкий.
— Как видно, — вздохнула инокиня. — Есть, правда, Артамон Матвеев, да того мудрено и понять: он и нашим, и вашим. Прежде он стоял на задних лапах перед Никоном, а как впал тот в немилость, и он от него отошёл. Теперь он ластится и к боярам, и к Нащокину.
— Ласковый теленок двух коров сосёт, — расхохотался Брюховецкий.
Есть ещё один — Хитрово Богдан, тот бы мог службу сослужить Нащокину... Но это можно будет сделать тогда, когда куда-нибудь Нащокин выедет, а пока он сидит в Москве, ничего с ним не поделаешь. У царя-то Алексея Михайловича по пословице: чем дальше от глаз, тем дальше от сердца. Так было и с Никоном — ему не следовало выезжать из Москвы... Теперь нужно поправить дело... Ты и Дорошенко летом пойдёте на украинские московские города, а донских казаков с Стенькою Разиным нужно двинуть по Волге... так вы и дойдёте до Москвы.