Патриарх Никон
Шрифт:
— Не поздно ли?
— Лучше поздно; днём так и глядят все, куда едешь. Там меня ждут.
— Я не долго у тебя сидеть буду... Нужно выбирать патриарха, а кого, не знаем: Питирим...
— Глуп и грамоты не знает, — вставила царевна.
— Павел Крутицкий...
— Вот-то будет патриарх!.. Ему бы бабою быть, а не святителем...
— Илларион Рязанский?..
— Мужик мужиком; ему бы косу, аль серп, да в поле.
— А что скажешь об Иоасафе Тверском?..
— Этот, по крайности, благообразен, хоша не палата ума, да теперь оно и
— Видишь, позвал я Филиппова домрачея и просил спеть стих, причём думал: кого он назовёт в стихе из четырёх святителей, значит того и сам Бог хочет... А он и запой об Иоасафе-царевиче...
— Да коли уж выбирать в патриархи опосля Никона, так, по правде, нет ни одного, но коли его низложили, так не подобает церкви вдовствовать... Гляди, братец, ты вот по слову царицы и Морозова простил Феодосии Морозовой, а та снова своё поёт, плюёт на наши образы и на наши кресты, бранит Никона антихристом, а нас зовёт еретиками, латинниками... Всюду она вопиет: «Наших святых Аввакума, Даниила, Епифания, Феодора сослали, истязают, а теперь сами нашли, что Никон-де латинянин да антихрист...»
— Так что же ты думаешь?
— Да так: нужно вызвать её святых к собору, пущай восточные патриархи с ними прю ведут...
— Умница ты моя, вызову их сюда... Но тебе ехать надоть, поезжай.
Царевна оделась, взяла с собою одну из придворных боярынь, простилась с братом и уехала.
В Алексеевском монастыре игуменья, как видно, ожидала её: она встретила царевну у ворот.
Царевна поцеловалась с нею и произнесла взволнованным голосом:
— Отчего мне только теперь дали знать, что мама Натя сильно больна?
— Она несколько часов только как пришла в себя и велела дать знать тебе, царевна.
— Что же с нею случилось?
— Говорят, её переехали на улице... К нам в монастырь привезли её добрые люди... Это было 13 декабря. Она была без памяти, вся в крови, ноги, руки, и голова повреждены... Что могли, то мы делали, и вот, милостивая царевна, теперь она пришла в себя.
— Можно её видеть?
— Можно, можно... я провожу тебя в её келью...
Игуменья ввела царевну в маленькую келью. Мама Натя лежала на мягкой и хорошей постели, в углу виднелась икона, а там теплилась ярко лампадка.
Царевна сбросила шубу и подошла к кровати. Инокиня как будто дремала. Царевна взяла её за руку.
— Это ты, царевна... как я рада... я знала, что придёшь, — слабым голосом произнесла больная.
— Что с тобою случилось?..
— Потом скажу...
Игуменья, видя, что она лишняя, вышла.
— Говори, ради Бога, мама Натя, что за беда приключилась...
— Когда его увозили... я хотела свернуть сани к народу... схватила за узду коренных... Стрелец ударил меня по голове, я упала под лошадей... дальше не помню... Помню только, что он узнал меня и крикнул: поклонись...
— Так он не забыл меня?
— Как же и забыть-то свою благодетельницу... добро и зло помнятся... Погляди меня царевна... вели свечу принести... хочу знать, целы ли руки... ноги...
Царевна выглянула в дверь. Служка монастырская ожидала у двери келии приказаний. Царевна велела принести огонь.
Вскоре появились в келии свечи. Как ни была мама Натя слаба, но просила служку развязать различные бинты на руках и ногах. Оказалось, что у неё имелись раны и ушибы, но переломов костей не было. После осмотра служка вышла.
— Я тебя, царевна, не видела после собора, — сказала инокиня, — а потом не знаю, кто это так озлобил царя против Никона.
— Да всё этот Ордын-Нащокин... Точно так, как Матвеев и Морозов, он требует ввести у нас западные обычаи, а Никон против этого. Рассказывают они царю: как-де Никита Иванович Романов, мой дедушка, сшил было для прислуги своей заграничную немецкую одежду, так Никон-де послал за нею с наказом сказать: «Хочет-де патриарх и своим людям сшить такую». А как принесли к нему, так он велел изрезать одежду. Потом, увидев Никиту Ивановича, он сказал: «Не в одежде просвещение, а в учении», да и заплатил ему за одежду. Нащокин это знает, так и Никон ему неугоден. К тому же Нащокин хочет быть один: и мир-то заключить одному, да потом и в государевых делах быть одному. Но тому не быть: мы с Анною Петровною Хитрово залучим к себе племянника её, Богдана, тогда и ссадим Нащокина.
— Не можешь представить себе, царевна, как я рада, — прервала инокиня Татьяну Михайловну, — что перелома костей у меня нетути, а раны, те заживут... Мне руки и ноги теперь нужны... нужны для дела: боярам моё вечное мщение... Тогда лишь успокоюсь, когда...
— И я клянусь им вечно мстить: коли можно будет им напакостить, так напакощу... А коли придёт время стать за земство, за чернь, за народ, — так я ни денег, ни жизни не пожалею... Они и погубили Никона: зачем-де он был против боярства и воевод... зачем стоял за чёрную землю и чернь... Теперь уже и Милославские, и Морозов за чёрную землю... Остальные бояре стоят за боярство: вот и низложили они Никона.
— Не знаю, как ты, царевна, а мне нужно выздороветь, подняться на ноги, и кара будет не за горами... Скоро с небес загремит для них труба страшного суда.
Инокиня поднялась на кровати, устремила блестящий взор свой вдаль и произнесла пророчески:
— Вижу я виселицы и плахи от Астрахани до Казани... Всюду трупы боярские и воеводские висят, и вороны их раздирают, а смрад их душит... душит меня... И в Малороссии трупы их гниют всюду и по городам, и по сёлам, — и с этими словами она упала без чувств.
— Мама Натя, успокойся, — и царевна испуганно потребовала воды.
Вбежали служки и игуменья. Все усилия их привести ту в чувство оказались тщетными: инокиня бредила и металась на кровати.
Царевна поторопилась во дворец и послала в монастырь одного из царских врачей.
На другой день дали знать царевне, что инокине легче.
Царевна послала отслужить молебен.
Вскоре после того совершился обряд избрания и поставления патриарха: избран был Иоасаф, под именем Иоасафа II.