Патриарх Никон
Шрифт:
— Грамоте обучен и службу всякую церковную знаю; евангелие, писание святых отец и правила и греческую мудрость изучал...
Иеромонах прищурил глазки и сказал:
— Всякая ложь и гордость — бесовское наваждение... Откуда ты, паренёк, мог у отца своего научиться так, да в такие годы... чай и двадцати нет.
— Без малого.
— Видишь, а наговорил с три короба; да вот мне с полвека, а дальше псалтыри не пошёл... Иди со мною в братскую трапезу, там повечеряешь, а я схожу к отцу игумену, порасскажу
С этими словами иеромонах поплёлся вперёд. Ника последовал за ним. Вечерня, между тем, отошла, и в обширную трапезную собралась вся братия.
Братия дали гостю почётное место и накормили его.
После трапезы иеромонах повёл Нику к игумену.
Последний принял его в своей келье. Это был добродушный, ласковый старичок.
Игумен расспросил подробно, откуда он, где и чему учился. Старика удивила обширность его знаний и его природный ум. Красноречие же Ники привело его в восторг.
Побеседовав с ним более часу, он вдохновенно сказал:
— Да будет благословен приход твой в сию обитель, стезя твоя — стезя св. Макария, и да почиет на тебе, сын мой, благодать Божия и моё благословение. Аминь. Ступай с миром — тебе я назначил келью, отдохни с пути, а завтра, после заутрени, зайди ко мне для беседы.
Так водворился Ника в монастыре св. Макария.
IV
СЫН КОЗЬМЫ МИНИНА СУХОРУКОГО
Ника сделался вскоре в монастыре Никитой Миничем — все стали его уважать и любить.
Удаляясь от всех дрязг и сплетен и занимаясь или делом монастырским, или же изучением богослужебных книг, чтением святых отцов и греческих писателей, Никита Минич образовал свой ум, и многое из тогдашних порядков и в монастыре, и в церковной иерархии стало ему не нравиться.
Восстал он против непорядков и, к его счастию, нашёл сочувствие в просвещённом игумене — в монастырскую службу введено единогласие и стройный порядок.
Дошло об этом в город Нижний, и оттуда стекались богомольцы в монастырь, в особенности в дни праздничные.
Однажды вечером, пред каким-то праздником, соборная церковь монастыря была особенно полна.
Монахи на клиросе пели, а громовый голос Никиты Минича раскатами разносился по сводам храма и производил неизъяснимое религиозное впечатление, — вдруг к клиросу подошёл высокий, плечистый боярин.
Остановясь у клироса, он благоговейно молился, а когда кончилась вечерня, он, приложившись ко кресту и иконам, подошёл к Никите Миничу.
— Пожил я много на веку своём, много слышал, но такого благолепия не видел, и все говорят, дело то твоих рук; исполать тебе и слава и честь, батюшка, соколик, уж не побрезгай, приезжай ко мне в Нижний хлеба-соли откушать.
Никита Минич стал отказываться. Боярин настаивал.
Старик разобиделся и сказал:
— Ну, коли не хочешь, Бог тебя прости, а я, многогрешный раб Божий, думный дворянин Нефёд Козьмич Сухорукий, — подавно.
Едва послышал дорогое тогда для каждого русского и, в особенности, для нижегородца имя, как Никита Минич схватил руку боярина, поцеловал её и восторженно произнёс:
— Не заслужил я ещё чести великой сидеть за столом именитейшего думного боярина, прости меня, непременно приду когда-нибудь, и накорми хоть с челядью.
— Скромен ты, и тебе за это и честь, и слава, но св. евангелие гласит: последние да будут первыми. Будешь ты как мой гость сидеть на самом почётном месте. Простой был человек отец мой, по кличке Минин... мясник... прасол, а видишь, как взыскал меня своею милостью царь, ясный сокол мой, красное солнышко, — в думные дворяне пожаловал отца моего и меня. Теперь не побрезгай хлебом-солью; бывают у меня люди торговые, гости из Москвы, а ты человек молодой, почёт и знакомство тебе не повредят.
С этими словами Козьма Минич простился с Никитою Миничем и вышел из монастыря — последний проводил его до Макария.
Спустя неделю из монастыря послали Никиту в Нижний. С трепещущим сердцем приближался он к терему Сухорукого, где временно остановился сын Минина, так как бывший терем его уступлен им был для невесты царя Хлоповой. У ворот стояло много троек, с бубенчиками, — лошади все кровные и охотницкие. Кучера в поярковых шляпах с павлиньими перьями да в армяках суконных с серебряными казанскими пуговицами. Всё это были приезжие гости.
Когда скромный послушник, оставив лошадку у ворот, приблизился к сеням, навстречу вышел к нему Нефёд Козьмич с хозяйкою дома, Марьею Ивановною Хлоповою; Нефёд поцеловался с ним, взял от него просфору и ввёл его в трапезную. По дороге Нефёд скороговоркой сказал:
— Вот уже девятый годок, как схоронил я в Спасопреображенском соборе отца моего Минина, а теперь в поминальный день я там панихиду служил... Теперь у меня поминальная трапеза. Зайди... милости просим...
Они вошли в столовую.
Гости сидели уж чинно за столом. Сухорукий ввёл туда Никиту Минича, и когда тот помолился пред иконой, он указал ему место под образами.
Послушник оробел, сконфузился и не хотел идти.
— Ступай, — сказал ему Нефёд, — тебе, быть может, и повыше придётся сидеть. Гляди, уж теперь благодать Божия на тебе. Коли б у отца моего таких молодцов была хоша бы только сотня, то весь мир был бы в полону у батюшки царя. Вот и я хоть недостойный раб, а сидел с батюшкою царём да именитыми боярами за одним столом... Теперь за молитву и трапезу.