Патриарх Никон
Шрифт:
Но ошибались враги наши: не из трусости делал это Тишайший, а из человеколюбия и религиозности: смерть человека, без государственной потребности, он считал тяжким грехом. Притом, при всём своём мужестве, он был не воинствен и предпочитал тихую семейную жизнь бурному и шумному лагерному разгулу; поэтому он в стане сильно затосковал по семье и часто переписывался с нею; детей же страстно любил, и когда встретит какое-нибудь деревенское дитя, он не знал, как его обласкать. Но в стане он строго запретил, чтобы жёны или сёстры съезжались к мужьям и к
Вскоре, однако ж, ему пришлось сделать исключение: Артамон Сергеевич Морозов занял в его войске большую должность — он назначен стрелецким головой и сделался душою не только его армии, но и главным советником по делам военным.
Опечалился однажды Матвеев по получении из Смоленска грамотки от хорошего своего знакомого, Кирилла Полуехтовича Нарышкина. Как помещик-смоленчак, тот при приближении русских войск забрался в Смоленск с женою Анною Леонтьевною и с детьми, Иваном и Афанасием, да с маленькими дочерьми, Натальею и Авдотьей.
Вся эта семья умирала там с голоду, и Нарышкин умолял обменять на них несколько пленных поляков. Доложил об этом Матвеев царю, и тот разрешил обмен. Несколько дней спустя вся большая семья Нарышкина выведена из Смоленска и доставлена в лагерь.
Матвеев дал Нарышкину возможность выехать в свою вотчину, но девочка Наталья сильно заболела, и Матвеев упросил царя оставить её в его, Матвеева, шатре.
Оставленная у него, она вскоре выздоровела и сделалась их утешением.
Это была черноглазая смуглянка, быстрая, проворная.
Царю она понравилась, и он для развлеченья часто захаживал в шатёр Матвеева, чтобы поиграть с нею.
Та сначала его чуждалась, убегала и пряталась под свою кроватку, но потом привыкла к нему — только уж очень бесиеремонно обращалась с царским величеством: борода его неоднократно была взъерошена по милости её маленьких ручек. Зато царь, как поймает её и посадит на колени, то нацелует обе щёчки докрасна.
Причём Тишайший приговаривает:
— Знал я другую Натю, и коли б я с той совершил, что с тобою, она бы мне нос откусила. Право слово.
Маленькая Натя сделалась, таким образом, предметом особой нежности и заботливости царя, и он готов бы был оставаться Бог знает сколько в качестве осаждаеющего Смоленскую крепость: без кровопролития, но рать вывела его из этого мирного покоя.
После оршинского погрома нашей рати войско прямо потребовало приступа к крепости, чтобы идти потом на Радзивилла. Нечего было делать, вечером с 15 на 16 августа войскам отдан приказ: с рассветом, после всеобщего молебна, двинуться на приступ.
Возликовали воины, раздались весёлые песни, но вечером всё погрузилось в глубокий сон.
Не спал, однако ж, царь Алексей Михайлович: он долго молился и плакал, и когда все успокоились и в его шатре, он тихо вышел.
Ночь была лунная. Свет её падал на белокаменные церкви Смоленска и на крепость, открывая чудный вид. В отдалении и как будто из крепости слышался отклик часового.
— Боже, — подумал он, — какая теперь тишь да гладь, а завтра что будет? Яростные крики, резня... Стоны и вопли умирающих... Страшно и подумать... И для чего это?.. Пути твои, Боже, неисповедимы.
Едва это подумал он, как увидел приближающегося к нему человека. Несмотря на то, что царь был без оружия, он хладнокровно выждал, пока тот подошёл к нему.
— Кто идёт? — спросил он бестрепетно.
— Я, голова стрелецкий, великий государь. Напрасно по ночам трудишься, на то мы, твои рабы, чтобы бодрствовать.
— Спасибо, Артамон Сергеевич. Хорошо, что вижу тебя. Меня беспокоит одно: думаю я, что будет, коль мы понесём большие потери в приступе и вынуждены будем отступить... или, всё в воле Божьей, — коль мы умрём... Что тогда будет с твоей Натей?
— На случай отступления, — сказал тогда Матвеев, — я распорядился: лошади и колымага готовы и повезёт её мой Афанасий в Тверь. А вот на случай смерти моей ничего сделать не могу — сам гол как сокол: окромя домишка я ведь ничего не имею.
— Об этом-то я и думал... Вот, возьми эту грамоту: коли меня не станет, она получит из вотчин моих село... будет это для неё хорошее приданое.
Царь вынул из кармана грамоту и передал её Матвееву.
Это тронуло до слёз стрелецкого голову: накануне приступа к Смоленску, когда царь был так озабочен, он не забыл его питомицу, маленькую Натю.
Принимая поэтому у царя грамотку, он поцеловал его руку и как бы пророчески сказал:
— Наташа моя никогда не забудет царской милости, и придёт время, когда она отблагодарит тебя, великий государь, сторицею.
Чтобы прервать этот разговор, так как он не любил благодарностей, Алексей Михайлович вдруг спросил:
— Ведь Натя дочь Кирилла Нарышкина?
— Точно так.
— Отчего Нарышкины захудали?
— Один из Нарышкиных был воеводою при Иване Грозном; после него, известно, одни не хотели служить Годуновым, другие — самозванцам, третьи — Шуйскому, а при покойном отце вашем государство не установилось, всё ещё бродило, а вотчин у Нарышкиных было мало, и как пошло на делёж, то и захудали. От того, — заключил он, — и многие не только боярские дети, но и княжеские приписывались к боярским дворам, а там вышел указ, кто из них был женат на крепостных девках, так и тех закрепостили.
В это время в отдалении запели петухи.
— Пора, великий государь, на покой, завтра до свету приступ, — заметил Матвеев.
Царь простился с ним и ушёл в свой шатёр.
Матвеев пошёл в стрелецкий лагерь, осмотрев, всё ли в порядке и не спят ли часовые, и отправился в свой шатёр.
После третьих петухов все ратники были уж на ногах и полковники повели их на приступ; многие из солдат несли с собою лестницы.
Едва забили барабаны в русском лагере, как поляки бросились на стены, чтобы отбить приступ. Но русские двигались вперёд так, что нельзя было отгадать, где будет сосредоточено нападение.