Patrida
Шрифт:
— Где сейчас был, в России? — спросила она.
Артур отрицательно покачал головой. Откупорив тяжёлую бутылку, разлил пенящуюся жидкость в два высоких бокала.
— Теперь всё будет хорошо. — Лючия подняла бокал.
…По телевизору гремела музыка. Показывали новогодний фейерверк в Афинах, ёлку в Нью–Йорке, иллюминованную Триумфальную арку в Париже.
— Можно переключить на Россию?
— Разница времени. Там уже всё прошло! Лучше смотри! — Лючия подняла его, достала из-за сосенки телескопическое удилище из стеклопластика и брезентовую сумку с широким ремнём, где оказалась
— Все так? Не знаю, как выбирать такие предметы. Выбирал хозяин магазина Пасхалис.
— Так! Теперь, наверное, смогу приносить к столу свежую рыбу. Спасибо!
— Значит, тебе это хорошо? Правда? И мне твой браслет хороший. С Новым годом! — она протянула навстречу левую руку со сверкающим витым браслетом.
Он взял её, не смея поцеловать. И тогда Лючия сама поднесла ладонь к его губам.
— Все хорошо, — снова услышал он и почувствовал, как пальцы прижались к его рту.
Поцеловал. Вопросительно посмотрел в карие, сверкающие глаза. Она выдержала взгляд.
«Провоцирует. Проверяет, — подумал Артур. — Ещё один такой экзамен не вынесу».
— Все-таки можно посмотреть Россию? — спросил он, возвращаясь на своё место к столу.
— Думаешь, это сейчас надо? Будет как вчера. — Она выключила телевизор. — Думаешь, та женщина, какая по–русски пела и плакала, она эмигрант из Советского Союза?
— Конечно.
Без светящегося экрана в гостиной стало совсем сумрачно. Только, чуть потрескивая, горели в шандале свечи.
— Не мучай себя. Открыла секретер, прочитала, что пишешь о России. Не надо быть сердитым. Россия теперь кладбище. Нельзя всё время думать о кладбище. — Она погладила Артура по ещё не просохшим волосам. — Должен жить как первый раз. Ты понимаешь? Новая жизнь.
— Лючия, пусть у меня там появились могилы самых близких людей, Россия — не кладбище. Вы не правы.
— Я тоже! Тоже, как ты пишешь, обязана всем этой твоей стране. За то, что, итальянка, существую в Греции. Одна на этом острове, между этих людей. Как пауки сидят в шопах и банках, ждут, когда будет лето и будут туристы… — Она налила Артуру и себе шампанского, взяла свой бокал, откинулась на спинку стула, закинула ногу на ногу. — Ты спрашивал, почему знаю русский. А почему одна, почему схватила за тебя, как за то, когда гибнут в океане, как это?
— Спасательный круг. Нет. Это я тону, Лючия.
— И ты. И я. Весь мир, — она выпила свой бокал и, поставив его на стол, снова пригнулась к Артуру. — Что вы с Горбачевым сделали в своей стране? Лишили надежды весь мир.
— Я не коммунист. Никогда им не был.
— Читала твою книгу. Формально не был. Разве твоя молодость не надеялась? Сталин, КГБ извратили Маркса, да. Но это не значит, что надо было отказаться, объявлять утопией, становиться как все. Предали всех честных в мире. Браво! Понимаешь, что сделали?
— Лючия, неужели вы коммунистка?
— Да. Была такой. Но ушла из итальянской компартии, когда прочитала Солженицына, когда у вас все это открыли, ушла со многими тысячами… Философ Сенека сказал: «Когда не знаешь, куда плыть, любой ветер не будет попутный». Мир потерял
Стало слышно, наверху звонит телефон. Артур поднял взгляд на Лючию.
— Пусть звонят, поздравляют. Это или Филипп, или Италия. Не с чем поздравлять… Поставила на автоответчик, запишет. Телефон смолк. Тут же зазвонил снова.
— Безумная, мучаю тебя, прости. Голодный, — она принялась перекладывать ему на тарелку закуски. — Читала до конца твою книгу, поздно проснулась, тебя нет. Думала — вчера конфликт, ушёл совсем. Смотрю: сумка в твоей комнате, в секретере — что пишешь. Села, прочитала. Ешь. Пер фаворе, пожалуйста! — Лючия снова откинулась на спинку стула. — Сегодня много думала, потом искала тебя, была в доме Манолиса — закрыто. И тогда решила: если найду, если вернешься… Решила тебе в подарок…
— Чудесные снасти! Спасибо, Лючия. И рубаха. И брюки.
— Нет, не это, — вдруг нога её, одетая в тончайший чулок, поднялась из длинного разреза платья, медленно легла ему на колени. — Тебе нравится? Правда?
Артур окаменел.
— Не бойся меня. Всегда буду тебе мама. Но ты хочешь все. Я не церковный моралист. Решил: пусть тебе будет все хорошо.
— Лючия, что ты делаешь?
— Если б могла взять в себя всего, спрятать от горя, fezzoro [86] … — Протянутой рукой пригнула к приподнявшемуся навстречу колену.
86
Сокровище (итал.).
Артур схватил её руку, с силой отвёл.
— Лючия, с тех пор, как умерла жена, я ни с кем. Понимаешь? Видимо, всё заржавело во мне, отмирает.
— Нет. Нет, бедный бамбино…
Артур почувствовал, что находится в поле защиты, в поле такой доброты и ласки, какого не знал никогда, ни с кем.
Её глаза доверчиво мерцали при свете догорающих свечей. Лючия обняла, прижала к груди. Он поцеловал белеющее в полумраке плечо.
— Не мы на острове, мы — остров, — прошептала Лючия, угадывая его состояние. — Бамбино, ты дома, пришёл в свой дом, к своей матери.
Она схватила его за руку, повлекла из гостиной на лестницу, наверх.
— Видишь, все с тобой хорошо, — задыхаясь, шепнула она в спальне. — Сниму сейчас это… Жди, подожди.
Почувствовал как рука её погладила по голове, прижала к шее.
— Temeramete [87] , — шептала она. — Temeramete, — стиснула руками и ногами, крикнула: — Piu forte! [88]
— Милая, что ты говоришь? — спросил Артур, наконец, откинувшись на спину. Лючия с трудом поднялась. Молча накинула на плечи плед, вышла.
87
Нежно (итал.).
88
Сильнее! (итал.)