Патрик Кензи
Шрифт:
— Ты лжешь, Стэнли, поэтому я тебя сейчас пристрелю.
— Не надо! Я не знаю! Богом клянусь! Рея я не видел почти два года. Пожалуйста, ради бога, поверьте!
Энджи кивнула. Стэнли говорил правду.
— От кокаина стоять не будет, — сказала она ему.
Раз в неделю мы навещали Беатрис и Лайонела и пережевывали с ними сначала все, что знали, потом то, чего не знали, причем последнее всегда казалось более весомым и значимым.
Как-то февральским вечером мы уже прощались, они стояли у подъезда, поеживаясь от холода и, по обыкновению, желая убедиться,
— Я все думаю о надгробиях, — вдруг сказала Беатрис.
— Что? — оторопел Лайонел.
— Когда у меня бессонница, я все думаю, какое сделать ей надгробие. И вообще, надо ли?
— Дорогая, не надо…
Она отмахнулась и плотнее запахнула кардиган.
— Знаю, знаю. Можно подумать, что я сдаюсь, что признаю ее мертвой, хотя хочу верить, что она жива. Знаю. Но… понимаете… ведь ничто не говорит в пользу того, что она вообще когда-нибудь была жива. — Беатрис указала на подъезд. — Ничто не указывает, что она здесь бывала. Наша память слишком слаба, понимаете? Она меркнет. — Беатрис кивнула сама себе. — Меркнет, — повторила она, повернулась и пошла в дом.
Хелен я видел всего один раз в конце марта. Мы с Буббой метали дротики в таверне Келли, Хелен меня не заметила или сделала вид, что не замечает. Она сидела одна у стойки в углу бара, и единственного стакана ей хватило на целый час. Она смотрела в него, будто на дне могла увидеть Аманду.
Мы с Буббой приехали поздно. Минут за десять до закрытия клиенты повалили валом, в баре стало яблоку негде упасть, пришлось оставить дротики и перейти к бильярду. Потом народ стал расходиться, мы доиграли, допили пиво и по дороге к выходу поставили пустые кружки на стойку.
— Спасибо вам.
Хелен сидела в окружении стульев, которые бармен уже поставил ножками вверх на стойку из красного дерева. Я почему-то думал, что она уже ушла. Или, может быть, надеялся на это.
— Спасибо вам, — повторила она очень тихо, — за ваши усилия.
Я стоял на полу, покрытом резиновой плиткой, и понимал, что не знаю, куда девать кисти рук. Или целиком руки. Или вообще конечности, если уж на то пошло. Тело стало каким-то неловким и неуклюжим.
Хелен все смотрела себе в стакан, давно не мытые волосы падали ей на лицо, казавшееся крошечным рядом с перевернутыми стульями в тусклом свете, которым был освещен бар в это время перед самым закрытием.
Я не знал, что сказать. Даже не уверен, что вообще мог сказать хоть что-нибудь. Хотелось подойти к ней, обнять, извиниться за то, что не смог спасти ее дочь, найти ее Аманду. Извиниться за то, что не оправдал доверия, надежд, за все. Хотелось заплакать. Но я повернулся и пошел к двери.
— Мистер Кензи.
Я остановился, не оборачиваясь.
— Если бы можно было, — сказала она, — я бы все теперь делала иначе. Я бы… я бы никогда глаз с нее не спустила.
Уж не знаю, кивнул я или нет и вообще показал ли как-нибудь, что ее слышу. Знаю, что не обернулся. И был рад, что выбрался наконец на улицу.
На следующее утро я проснулся раньше Энджи, заварил кофе, попытался выкинуть из головы Хелен Маккриди и особенно это ее «Спасибо вам», сходил вниз, взял газету, сунул под мышку, вернулся на кухню, налил кофе, прошел с чашкой в столовую и едва начал читать, как выяснилось, что исчез еще один ребенок.
Звали его Сэмюэл Пьетро, ему было восемь.
Последний раз его видели в субботу днем на игровой площадке Уэймаут. Сегодня был понедельник. Его мать не сообщала об исчезновении до вчерашнего дня. Со школьной фотографии мне улыбался мальчишка с большими карими глазами на смышленой мордахе.
Я подумал, не стоит ли спрятать газету, чтобы заметка не попала на глаза Энджи. Со времени поездки в Аллегейни, после этого эпизода в переулке, когда весь пар из нас вышел и завод кончился, Энджи стала просто одержима Амандой Маккриди. Но это была не та одержимость, которая находит себе выход в действии, поскольку сделать мы почти ничего не могли. Энджи подолгу просиживала над записями, сделанными во время расследования, на листах картона рисовала ось времени и над ней прикрепляла фотографии главных действующих лиц этого дела, часами разговаривала с Бруссардом и Пулом, все об одном и том же, хоть и другими словами, постоянно возвращаясь к Аманде.
Никаких новых гипотез или озарений в результате не возникло, но Энджи была словно загипнотизированная. И всякий раз, когда в новостях сообщали, что пропал ребенок, она не пропускала ни единого слова, ни единой подробности.
И рыдала, когда их находили мертвыми. Всегда тихонько, всегда за закрытыми дверями, всегда рассчитывая, что я на другом конце квартиры и не услышу.
Совсем недавно я осознал, насколько сильно сказалась на Энджи смерть ее отца. Даже не сама смерть, я так думаю, а то, что никогда нельзя будет наверняка узнать, как он умер. Что нет тела, на которое можно было бы взглянуть в последний раз, опустить в землю, поставить памятник. Может быть, она никогда до конца и не верила в то, что он на самом деле умер.
Однажды она при мне спросила о своем отце Пула. Тот признался, что едва знал его. Они встречались иногда на улице, однажды вместе участвовали в облаве в игровом притоне, Джимми Суав — всегда и во всем истинный джентльмен, человек, понимавший полицейскую службу так, как понимал ее Пул.
— Все гложет, а? — спросил тогда Пул.
— Иногда, — сказала Энджи. — Головой понимаешь, что человека нет, а сердце… никак не успокоится.
Так же было и с Амандой Маккриди, и со всеми детьми, объявленными в федеральный розыск, но за долгие зимние месяцы не найденными ни живыми, ни мертвыми. Может быть, пришло однажды мне в голову, я стал частным детективом, потому что не хотел знать, что будет дальше. Может быть, Энджи стала им, потому что хотела.
Пряча газету, я понимал, что поступаю глупо. Всегда найдутся другие газеты, телевидение и радио, люди обсуждают подобные новости в барах и супермаркетах, заливая топливо в автомобиль на автозаправках самообслуживания.
Может, лет сорок назад и можно было жить, не зная, что происходит вокруг, но никак не сейчас. Новостные службы колотят нас новостями, как дубиной по головам, возможно, нас, зрителей и слушателей, даже просвещают. Скрыться от новостей невозможно. Они повсюду и везде.
Я провел пальцем по фотографии Сэма Пьетро и впервые за пятнадцать лет прочел молитву.