Паук в янтаре
Шрифт:
— Ах, бедная ледяная малышка Астерио, — полноватые губы Витторио Меньяри искривила насмешливая улыбка, — так непривычно чувствовать тебя снова. Скажи, больно, наверное, сознавать, что всем без тебя лучше? Кроме, разве что, бедняги Доминико, но… — его рука, проворно расстегнув пуговицы горловины, легла на мою обнаженную ключицу. — Но нам ведь плевать на беднягу Доминико. И ты ему об этом скажешь, ледяная малышка, скажешь, как умеешь только ты, глядя ему в глаза этим надменно-презрительным взглядом. Разобьешь его черное сердечко.
Я ощутила ментальный приказ,
Но я уже не была той маленькой, до смерти перепуганной девчонкой, которую ему когда-то почти удалось сломать. Моя магия всколыхнулась навстречу серебристым щупальцам ядовитого тумана, потянувшимся к разуму. Встала плотным, непроницаемым щитом, отсекая чужое воздействие. А потом толкнула, отгоняя, выжигая остатки морока.
Витторио расхохотался, потирая обожженные пальцы.
— О, малышка отрастила зубки! Жаль только, что страстного огонька ей это так и не добавило. То же постное личико, то же холодное, равнодушное тело…
Его ледяные пальцы скользнули по моему животу до самого пояса юбки. Он провел рукой, словно пробуя на ощупь плотную ткань тюремного платья, фыркнул презрительно, а после, схватившись обеими руками за темный лиф, резко дернул. Мелкие пуговки, рассыпавшись, застучали по паркету.
Я попыталась оттолкнуть его, но сопротивление лишь раззадорило Витторио. Физически он был сильнее и без труда перехватил мои запястья, фиксируя, и разорвал грубую нижнюю рубашку. Довольно хмыкнул, огладив ладонью обнажившуюся грудь, больно ущипнул.
— Нет? — темная бровь издевательски изогнулась — Ни страстного стона, ни томного вздоха? — палец обвел контур соска, затвердевшего от холода и страха. — Ничего? — Еще один злой щипок. — Совсем ничего?
Я сжала зубы. Витторио наклонился к моему лицу, почти касаясь губами кожи.
— А я скучал. Думал о тебе. Представлял эти розовые губки, эти твои изящные пальчики… Уж поверь, я бы приучил тебя не кусаться. А как хорошо бы смотрелись алые полосы на твоей белой коже…
Внутри поднялась волна тошноты. Я снова рванулась из его рук, но Витторио легко удержал меня.
— Знаешь, — проговорил он почти задумчиво, — мужчины не любят холодных женщин. Не терпят их. Это… оскорбление нашей страсти. Оскорбление, которое мы, все мы, северяне, вынуждены молча сносить. Но в Ниаретте… Ох, малышка, вот как раз в Ниаретте, на родине бедняги Доминико, есть одна прекраснейшая традиция. На надменную деву, посмевшую отказать лорду, открывают псовую охоту. Только представь, как она, рыдая и задыхаясь, бежит через лес в одной полупрозрачной сорочке, насквозь влажной от пота, крови и слез, и гонит ее многоголосый лай, свист, смех. уж как с ней забавляются потом, — мечтательно добавил он, наклоняясь к моей шее. Разомкнул губы, коснулся — и острая вспышка боли сопроводила его укус. — Скажу тебе по секрету, мне всегда хотелось попробовать…
Я снова ощутила его гнилостно-терпкое ментальное воздействие. Воображение, разыгравшись не на шутку, рисовало черную фигуру главного дознавателя и злобно скалящихся из-за его спины гончих, и магия Витторио, капля за каплей просачиваясь в мой разум, дополняла образы собак красными горящими глазами, высунутыми языками, капающей слюной. И Паук… сейчас он действительно напоминал паука — кошмарного, многорукого, оплетающего мое безвольное тело липкой белой паутиной.
Я сопротивлялась отчаянно и упрямо, нить за нитью отсекая чужое влияние, вырывая серебристые щупальца с корнем, но в глубине сознания, набирая силу, билась тревожная мысль — а вдруг это правда? Вдруг Паук действительно способен на такое? Ведь намекал же комендант на его… наклонности. Он словно бы знал…
Внезапно Витторио отступил на шаг, разглядывая мое полуобнаженное тело с улыбкой художника, оценивающего созданное им извращенное полотно. Я отшатнулась, вжимаясь в стекло. Рука нащупала округлую медную ручку. То, что я сначала приняла за окно, оказалось выходом на боковой балкон. Я навалилась всем телом, надавила и почувствовала, как дверь поддалась. B коридор хлынул поток свежего ночного воздуха.
Я подалась назад, на крохотный узкий балкончик. Подо мной, на высоте двух-трех этажей, тихо рокотали воды канала. Низкая кованая решетка была единственной преградой, отделявшей меня от темной пропасти.
Витторио неторопливо вышел вслед за мной. Он знал: отсюда бежать некуда. В его руке блеснул узкий клинок — стилет, точно такой же, как на реплике, которую я воссоздала из воспоминаний Спиро Дьячелли.
Им, наверное, он вырезал кровавую надпись на груди еще живой Мариссы.
— Женщина, женщина, причина всех бед всегда женщина, как говорил этот идиот Пацци, — нараспев продекламировал Витторио, поигрывая стилетом. — Как бабочка лети, лети…
Я не отрывала взгляд от танцующего в воздухе лезвия. Убийства, женщины, Стефано…
«Он безумец, — вдруг поняла я. — Витторио Меньяри безумен. А безумный менталист, обладающий, к тому же, значительной силой, представляет для людей огромную, чудовищную опасность».
Витторио мечтательно посмотрел на лезвие, скользнул языком по губам и вдруг рассмеялся каким-то своим мыслям.
— Понимаешь ли ты, — он выделил последнее слово, и я вскинула голову, невольно встречаясь с ним взглядом, — как легко один раз… оступиться. Оступиться, да. Р-раз — и уже летишь вниз. Неостановимо. Навсегда. B холодную бездну, скованный по рукам и ногам…
Бедра коснулись кованых перил. Каблук чиркнул по мраморному полу. Я вцепилась в край балкона, боясь упасть.
Оступиться.
Внизу шумела вода. Глухо плескались волны, разбиваясь о стены дворца. Чернота притягивала, грозила затянуть внутрь, в глубину.
— Эх, женщины, — темные глаза безумца Витторио неотрывно смотрели в мои. Он словно хотел что-то передать взглядом, что-то, что невозможно было облечь в слова. — Красивые… но какие же глупые. Ничего не видят. Ничего не понимают. Не могут…