Пауки
Шрифт:
— Осудили меня, — кричит он пьяным голосом и стучит кулаком по столу, — а судья еще сказал: «В назидание другим!..» Они с писарем вместе на мне отыгрываются, а потом все, видишь ли, удивляются… Экое чудо! А почему не осудят газду Йово? Почему не осудили покойного газду Степана, который приплелся откуда-то из Боснии, и штаны-то на нем были похуже, чем у меня, а через несколько лет выстроил мельницу, скупил дома, и осталось после него земли — не обойти. Обездолил кое-кого, дети его и посейчас тем же промышляют, по его стопам пошли!.. Почему не осудили газду Николу? Все они богачами
Марко ушел из города гол как сокол и решил с этого дня не давать никому под проценты, но при первой же оказии не выдержал.
— Не глупи! — сказал он Маше, когда она стала отговаривать его. — Что мне иначе делать с этими деньгами, а если кто решил зажилить… бог с ними, пускай грабят.
Раде застал Марко перед домом; он просиживал тут летом целые дни, если не уходил в город; сидел, уставившись в землю, и покуривал трубку; крестьяне на весь год снабжали его табаком, и все же в пути, в поле, на посиделках он неизменно одалживался у кого-нибудь табаком, чтобы набить свою трубку.
Раде вытащил бутылку с молоком и сказал:
— Прихвати, Марко, домой, при случае принесу чего получше… сейчас не такое время…
Марко встал и, приняв бутылку, спросил:
— А тебе чего-нибудь нужно, Раде?
— Пустяки, малость денег…
Марко поднял на него свои масленые зеленоватые глаза и сказал:
— Понимаешь, я решил больше никому не давать взаймы… Суд мне голову снес, и было бы за что?.. Какая мне сейчас от этого радость?
— Ненадолго, всего до святой Катерины, хотя бы несколько талеров, очень меня одолжишь…
Маша прервала их разговор; скинув с плеч вязанку дров, она поздоровалась с Раде.
— Ступай, Маша, погляди, где корова, как бы чего не нашкодила! — кинул ей Марко.
Когда Маша ушла, он украдкой взглянул на Раде и продолжал:
— Дороги денежки, брат Раде… и люди ненадежные стали, нельзя положиться… Ах, да, — словно спохватился он, — ты-то ведь честного рода… А сколько тебе нужно?
— Талеров десять…
— Хорошо! Говоришь, вернешь на святую Катерину?.. Дам я тебе, только знай, плета за талер.
— Воля твоя… нужно мне очень!
— Подожди!
Марко вошел в дом и плотно прикрыл за собою дверь. Оглянувшись по сторонам, вынул камень из стены у самого пола и достал из дыры крепко перевязанную наволочку, в которой хранились деньги. Отсчитал нужную сумму — часть в золоте, часть в серебре (бумажных денег он не хранил после того, как мыши изгрызли несколько кредиток), и снова вдвинул камень на место.
— Вот тебе деньги, Раде! — сказал он, выйдя во двор, еще раз внимательно пересчитал и положил Раде на ладонь. Потом, взглянув на него в упор своими прозрачными маслеными глазами, продолжал: — Бери… Полагаюсь на бога и на твою совесть!..
А когда Раде, спрятав деньги, направился к выходу, Марко, словно вспомнив что-то, крикнул ему
— Вспаши-ка мне несколько борозд, вон тут, перед домом: что тебе стоит, брат?
Маша следила за Раде и, забежав вперед, встретила его на дороге. Он был задумчив, невесел.
— Раде, милый… что с тобой? — отвлекая его от тяжелых дум, спросила Маша. — Давно мы с тобой не видались!
— Да ведь только что разговаривали, — спокойно ответил он.
— Такие встречи не в счет, а вот те… — Дрожа от возбуждения, она приблизила свое лицо к его губам. — Поцелуй меня, Раде! — попросила она и сама же ответила… — Не хочешь, не нужна тебе стала… Ты прав… Убей меня, Раде! Чуть я тебе не изменила! — Глаза ее наполнились слезами, горло судорожно сжалось, она умолкла.
— Чего плачешь? — озираясь, спросил Раде.
— Убей меня!
— Скажи, в чем дело?
— Стыдно мне, а так все равно… Но когда я подле тебя, жжет здесь…
— Говори!
— Чуть не обманула тебя, и с кем? С отцом Вране… совсем охмурил своими речами… чуть не уступила…
— Что ж! — отозвался Раде. — Он тоже мужчина!
Маша подняла голову и взглянула на Раде; ее полные слез глаза сверкнули на солнце.
— Неужели тебе безразлично? — с усилием проговорила она. Отвернулась и, задыхаясь от рыданий, пошла к дому. Сделав несколько шагов, остановилась, обернулась к нему.
Раде ждал. Но, увидав, что она не возвращается, зашагал своей дорогой.
Тогда Маша позвала его:
— Раде!
Он оглянулся и, как бы колеблясь, замедлил шаги. Маша кинулась к нему, страстно обняла и, целуя, шепнула:
— За что меня убиваешь? Куда девалась наша любовь и верность, Раде, скажи!
— Пусти меня, Маша!.. — отозвался он. — Заели меня нужда и забота! Дома голодные дети ждут. Не знаешь ты, Маша, что значит, когда дети здоровые, а есть просят… ни к чему нет охоты. Прощай, Маша! — и, улыбнувшись, высвободился из ее объятий.
— Прощай, Раде! — рыдая, промолвила Маша; точно прикованная к месту, стояла она и, не отрываясь, глядела ему вслед, а он, залитый солнцем, высокий, статный и, казалось, совсем беззаботный, спешил куда-то и наконец не стало его видно.
Около десяти часов газда Йово спустился из своей квартиры в контору. Весь потный сел за стол, отстегнул воротник и взялся за газеты.
Он увлекался переводным сентиментальным романом, который печатался во вкладном листе газеты, и вообще охотно почитывал на досуге романтические и криминальные истории; изрядное количество такого же содержания книг стояло на этажерке, подле вертгеймовской кассы.
На дворе стояла невыносимая жара, солнечные лучи пробивались сквозь завешенное окно и слепили глаза. Чтение прервал почтальон, он торопливо передал газде утреннюю почту: газеты, торговые и частные письма и толстый сверток детского «Забавника», который газда ежемесячно отдавал по доброте сердечной местному учителю для неимущих школьников.
Потом писарь городской управы принес служебные бумаги на подпись господину городскому голове.
Едва ушел писарь, как явился общинный лесник с бляхой на шапке.