Паутина [ Авт. сборник]
Шрифт:
— Ты понял, что это значит, Дэвид? — сдавленно спросил Мишель. — Они нас боятся. Они готовы живьем разрезать нас на куски, чтобы узнать, как мы это делаем. И разрежут… Если поймают. Ты не должен дать им в руки Петру и Розалинду, слышишь?! Не должен!! Лучше убей их сам, чем… такое! Ты понял?
Я взглянул на спящую Розалинду. Волосы ее на солнце отливались медью, и я подумал об агонии, которая исходила от Кэтрин. От одной мысли, что Петра и Розалинда могут испытать нечто подобное, у меня по спине пробежали мурашки…
— Да! — сказал я. — Я… я тебя понял!
Какое-то время я ощущал сочувствие Мишеля и, чуть слабее, Марка с Рэйчел. Потом все стихло. Я повернулся и увидел, что Петра сидит и смотрит на меня широко раскрытыми глазами.
— Почему он сказал, что ты должен убить нас с Розалиндой? — спросила она по-детски наивно, и в этом вопросе было больше удивления, чем испуга.
Я постарался взять себя в руки.
— Это только, если они поймают нас, — сказал я, стараясь, чтобы мой «голос» прозвучал естественно.
— Почему? — повторила она.
— Ну… потому что мы… не такие, как они. Мы умеем разговаривать без слов. А они — нет. Поэтому они так бояться…
— Но почему? Почему они должны нас бояться? — перебила она нетерпеливо. — Мы ведь их не обижаем, правда?
— Я и сам толком не знаю, почему, — машинально выговорил я и подумал, что это почти правда. — Но это так. Может, оттого, что они плохо умеют думать… Ведь чем люди тупее, тем больше им хочется, чтобы все остальные были такими же, как они. А всех, кто не похож на них хоть в чем-то, они боятся… И чем больше боятся, тем больше стараются… сделать им больно.
— Почему? — не отставала Петра.
— Ну… потому что они не такие. И on сделают нам очень больно… Если поймают.
— Я не понимаю, — помолчав, грустно сказала Петра.
— Я тоже. Но это так, и это… очень скверно. Когда ты вырастешь, ты поймешь, а сейчас запомни: мы не хотим, чтобы тебе и Розалинде было больно. Помнишь, как ты ошпарилась кипятком в кухне? Так вот, если нас поймают, будет гораздо больнее, и лучше умереть, чем испытать такое… Умереть, это… ну, как заснуть. Крепко-крепко… Так крепко, что тебе уже никто не сумеет сделать больно…
Я посмотрел на Розалинду. Ее маленькая грудь тихонько приподымалась и опускалась… Она спала… Непослушная прядь волос выбилась на щеку, я тихонько убрал ее и поцеловал — очень осторожно, чтобы не разбудить…
— Дэвид, когда ты убьешь нас… — начала было Петра, но я обнял ее за плечи и сказал:
— Тише, детка. Не нужно сейчас об этом. Мы никогда не дадим им нас поймать! И все! Давай-ка лучше разбудим сейчас Розалинду, только… не будем рассказывать ей про наш разговор, ладно? Это… очень огорчит ее… Пусть это будет наш с тобой секрет, договорились?
— Ладно, — согласилась Петра и тихонько дотронулась до щеки Розалинды.
Мы решили поесть и тронуться в путь, как только совсем стемнеет. За едой Петра молчала, и я было подумал, что она никак не может забыть наш разговор. Но я ошибся: она думала совсем о другом. Прожевав очередной кусок хлеба, она неожиданно сказала:
— А там хорошо… У них, в Селандии… Там все умеют рисовать мысленные картинки, ну, почти все, и никто друг друга за это не обижает…
— А ты, оказывается, не теряла времени даром. Болтала с ними, пока мы спали? — спросила Розалинда. — Ну что ж, нам так даже лучше…
Петра не обратила на ее слова никакого внимания и продолжала свое:
— У них, правда, не у всех это хорошо получается… Хотя у большинства — как у вас с Дэвидом… Но у нее — гораздо лучше, чем у остальных… А еще у нее есть двое детей, и она думает, что у них это будет получаться совсем здорово… Только они еще пока очень маленькие. Но она думает, что даже и у них не будет получаться так здорово, как у меня. Она говорит, что так ярко рисовать картинки мыслями, как я, у них вообще никто не умеет!
— Ну насчет яркости — это меня не удивляет, — вздохнула Розалинда, — но тебе надо научиться рисовать их хорошо и… не так громко…
Петра пропустила это мимо ушей.
— Ока сказала, что я стану рисовать их еще лучше, только для этого нужно много… много… работать. И когда я вырасту, у меня будут дети, которые тоже будут уметь рисовать такие картинки… Еще лучше!..
— Вот как? — задумчиво сказала Розалинда. — А зачем это? Ведь это ничего не принесет, — с горечью добавила она, — кроме… кроме горя и страданий…
— В Селандии это не так, — твердо сказала на это Петра. — Она говорит, что там у них все хотят это делать, как можно лучше… А те, кто умеет плохо, стараются научиться!
Это нам было более или менее понятно. Я вспомнил рассказы Акселя о тех местах, где про отклонения думают, что они-то и есть НОРМА, а все остальные — мутанты.
— Она говорит, — твердила свое Петра, — что те, кто могут разговаривать только словами, что они… они что-то ут… утрачивают… Она говорит, мы должны жалеть их, потому что они никогда не смогут понимать друг друга, как мы… Они всегда будут только сами с собой… Никогда не сумеют быть… быть вместе!
— По правде говоря, сейчас мне как-то не до того, чтобы жалеть их, — заметил я.
— Она говорит, мы должны их жалеть, потому что по сравнению с нами они живут скучно и совсем неинтересно, — наставительно произнесла Петра явно чужую фразу.
Мы не стали с ней спорить. Многое из того, что она говорила, нам было трудно понять, наверно, она и сама понимала далеко не все. Но одно было ясно: эти селандцы, кто бы там они ни были, явно считали себя на порядок выше остальных. Я теперь понимал, что Мишель и Розалинда были правы, уловив их отношение к нам, как к «примитивным». Похоже, они и впрямь считали всех жителей Лабрадора чуть ли не дикарями.