Павел Филонов: реальность и мифы
Шрифт:
В разговор вмешался Вадим. С пылом молодости, своей тогдашней молодости, он начал доказывать, что батальная живопись так, как ее преподают в Академии, вредна, она прививает легковесное представление о войне. Он добавил: «Сталин не знает об упадке живописи».
— Знает, — сухо и недовольно ответил Филонов, желая самим тоном подчеркнуть недопустимый по тем временам оборот разговора. — Ему докладывают.
— Вот вы единственный, кто сказал бы Сталину правду, — возразил Вадим.
Поняв, что спор надо кончать, вступила девушка, помнящаяся мне по неизменному красному берету и черному платью.
«Сейчас этим не будут заниматься, на носу война».
Замолчали. Война была рядом. Грозная реальность.
И как бы отвечая на немой вопрос, обращенный к нему, и говоря не как педагог,
И все эти годы, вопреки всему, вопреки гибели близких и смерти учеников, вопреки давящему настоящему и неотвратимости надвигающегося, создает Мастер картины о далеком будущем, о грядущем.
Как утверждение своей надежды.
Он пишет образы людей далекого будущего. Невозможно представить себе людей далеких времен иначе, чем их представил и создал Художник. Волевые, твердые, вдумчивые.
Филонов — всегда Филонов.
Его будущее сурово.
В этих своих картинах художник ближе, чем когда-либо, подошел к идеям «Философии общего дела» Федорова.
Апокалипсис, прочтенный и увиденный людьми наших дней. Апокалипсис — первая из утопий и первая антиутопия. Поэма о конце мира.
Конца нет.
В догорающем, холодеющем космосе будет вечная борьба человечества за свое бессмертие, за вечное восхождение. Восхождение через боль.
Тень видений Апокалипсиса лежит на творчества Мастера. И естественно, что люди иной эпохи — поэты наших дней — пишут о Филонове как о пророке и мученике. Ему нет сравнения среди современников.
Молодой ленинградский поэт Петр Брандт, говоря о последних днях художника, вызывает тень далеких веков:
«…Так начиналась полуденная литургия Во флорентийском центральном соборе святого Лоренцо К небу поднявши ладони, осеняя последним Строгим латинским крестом голубые карнизы, Тихо взошел на костер молодой проповедник. В рубище черном суровой монашеской ризы. В зареве чуть обозначилась тень от распятья На голубых куполах городского костела, Высветив грозным упреком людскому проклятию Имя монаха — „Джироламо Савонарола“. Где мы встречались — у факельных стен Ватикана, Или у самого Ада — у врат в преисподню, Или у темной воды берегов Иордана, Или в садах палестинских у Гроба Господня. Так начинался в холодной [московской] [818] квартире Тяжкий испуг одинокой рождественской ночи…» [819]818
Слово выпущено из текста О. В. Покровским.
819
Брандт П. Л.Савонарола // Брандт П. Л.Люди пустыни: Стихи, поэмы, проза. СПб., 2000. С. 37.
Поэт ошибся в одном — Художник не дожил до рождественской ночи. Да и страха он не мог испытывать, принял неизбежное.
И такое же обращение к древности, к образам пророков в картине Коваленко.
«Смерть Филонова».
Преображая смерть своего учителя в эпическое событие, Коваленко использует композицию и мотивы старых мастеров.
Филонов изображен лежащим перед призраком «Пирующих королей».
Вспоминают люди, помнящие Мастера.
И в последнюю весну перед войной была какая-то хрупкая неподвижность времени.
Вслушиваясь в последнюю тишину тех дней, предчувствуя и тревожась, как все, писала Анна Ахматова:
«Когда погребают эпоху, Надгробный псалом не звучит. Крапиве и чертополоху Украсить ее предстоит. И только могильщики лихо Работают, время не ждет. И тихо так, Господи, тихо, Что слышно, как время идет. * * * Так вот над погибшим Парижем Такая стоит тишина…» [820]820
Ахматова А. А.В сороковом году // Ахматова А. А.Соч. в 2 т. М., 1986. Т. 1. С. 195–196.
Время неподвижно перед концом.
22-е июня. — «Правительственное сообщение».
«Не объявляя войны…»
И заключительные слова:
«Наше дело правое — мы победим».
Единственно возможное и нужное в этот трудный час.
Он были взяты из исторического романа «Дмитрий Донской» Бородина [821] .
И сами стали историческими.
Было неизбежно и все же неожиданно.
На той же волне вломился немецкий диктор. Он говорил спесиво, чванливо, считая себя заведомо победителем, не понимая, даже не желая понять душу тех, к кому обращался.
821
Бородин Сергей Петрович(1902–1974), писатель. За роман «Дмитрий Донской» (вышел в 1941) удостоен Сталинской премии (1942).
Было так неожиданно, что не сразу стали глушить. Затрещала морзянка — заглушили.
На улицах посуровевшие лица.
Ночью лучи прожекторов, скользящие по небу. Аэростаты заграждения.
Последнее прощание с Филоновым.
Оно было кратким и немногословным. Все как-то понимали, что, возможно, видят его в последний раз. У всех были повестки на руках.
Единственный раз мы застали Филонова за мольбертом. И первый раз он дал краткое пояснение замыслу.
«Эти люди смотрят в будущее, некоторые его уже видят».
Я помню его слова: «Еще до той войны я видел в немецких музеях двуручные мечи — испокон веку военное дело у них налажено как ни у кого. Они всех побьют, но не нас».
Мы попрощались и ушли. Большинство не вернулось совсем.
Ученики художника, приезжавшие на побывку с Ленинградского фронта, приходили к Мастеру.
Части, где они служили, перебрасывали по Ладоге под Москву, где решалась судьба войны.
Они встретили Художника уже в наглухо затемненной мастерской. Железная печь-времянка стояла у него, как и у всех ленинградцев, прямо в комнате. Он курил у горящей печи.
Его супруга ходить уже не могла — лежала. Со своим всегдашним рыцарством Художник отдавал ей часть своего блокадного пайка.
Хотел спасти любимого человека, но не спас ни ее, ни себя. Ученикам запомнились его последние слова: «Я не знаю, свидимся ли мы, но я точно знаю, что мы победим».
По словам художника Кушакова, видевшего Филонова в дни блокады, тот сохранял мужество до конца.
За неделю до смерти Филонова они встретились в очереди за граммами блокадного хлеба.
В ответ на жалобы полумертвых, замерзших людей уже смертельно больной, умирающий Филонов нашел в себе силы сказать: «Это временно — России только набирает силы. Скоро мы прогоним врага из своей страны».