Павел I
Шрифт:
Государыня сначала призналась в любви:
– Бог мне свидетель, как я плакала, когда при вашем приезде в Россию вы были при смерти больны.
Потом напомнила о душевных ранах:
– Вы чрезвычайно горды. Вспомните, что в Летнем дворце я подошла к вам однажды и спросила вас, не болит ли у вас шея, потому что я увидела, что вы мне едва кланяетесь и что вы из гордости поклонились мне только кивком головы.
– Боже мой, Ваше Императорское Величество, – отвечала невестка, – как вы можете думать, что я хотела выказать гордость перед вами? Клянусь вам, что мне никогда в голову не приходило, что этот вопрос, сделанный вами четыре года тому назад, мог относиться к чему-либо подобному.
– Вы воображаете, что никого нет умнее вас.
– Если бы я имела эту уверенность,
– Вы вмешиваетесь во многие вещи, которые вас не касаются; я не посмела бы делать того же во времена императрицы Анны. Как, например, вы посмели посылать приказания фельдмаршалу Апраксину?
– Я! Никогда мне и в голову не приходило посылать ему приказания!
– Как? Вы можете отрицать, что ему писали? Ваши письма тут, – и государыня указала на туалетный столик. Там лежали сложенные письма. – Вам запрещено писать!
– Правда, что я нарушила запрет и прошу в этом прощения, но эти три письма могут доказать Вашему Императорскому Величеству, что я никогда не посылала ему приказаний; я просила его следовать вашим приказаниям.
И это была сущая правда, то есть правда о том, что было написано в этих трех письмах: достаточно было их прочитать. Государыня их читала и понимала умом, что в письмах нет ничего преступного, кроме самого факта их отправления, но сердце ее чуяло опасность.
– Бестужев говорит, что было много других писем, – солгала государыня (старый канцлер ничего не говорил про другие письма).
– Если Бестужев это говорит, то он лжет.
– Ну так, – вспылила государыня, – если он лжет на вас, я велю его пытать.
«Она думала этим напугать меня, – вспоминала Екатерина, – я ей ответила, что в ее полной власти делать то, что она находит нужным, но что я все-таки написала Апраксину только эти три письма. Она замолчала и, казалось, соображала».
Видимо, именно в это мгновение государыня и сообразила, что дальнейшее развертывание следствия приведет ее же саму в тупик: даже если Бестужев под пыткой наговорит на великую княгиню что-нибудь новое, та все равно ничего не признает, но уж тогда неприлично будет ее не отослать – хоть за границу, хоть в монастырь.
Прямым следствием разговора стало решение по делу Бестужева. Канцлеру еще зимой вынесли смертный приговор за преогорчения, доставленные ея величеству сношением с великой княгиней, и теперь ждали высочайшей воли. Воля государыни после разговора с невесткой была такова: жизни и недвижимого имущества не отымать, казенные долги взыскать, отправить в собственную деревню в Можайский уезд ( Соловьев. Кн. XII. С. 435).
Это было в апреле 1759-го, и скоро великая княгиня стала получать все более и более осязательные знаки монаршей милости. По ее собственным словам, именно после всей этой истории императрица сказала, что великая княгиня очень умна.
Через три года слова эти с должным придыханием начнут повторять все без исключения близстоящие. А пока они продолжают прикидывать, что делать, когда императрица умрет, и по обыкновению всех людей, привыкших к той покойной жизни, которой они жили много лет, никто ничего не предпринимает.
1761
Тем временем на Западе продолжается война. Раз в год мы громим Фридриха, и с каждым годом силы и казна его истощаются. Зимой мы располагаемся в квартирах уже на территории неприятеля, и каждый год кажется, что вот-вот будет одержана последняя победа, за которой придет вожделенная минута – минута дележа Прусского королевства.
Но союзницы наши устали. Нет былого жара, что пылал в 1756-м году, когда нас зазвали
Тут-то наступает 25-е ноября 1761 года – двадцать лет со дня восшествия на престол.
79
«Насчет своего племянника императрица была совершенно того же мнения, что и я; она так хорошо его знала, что уже много лет не могла пробыть с ним нигде и четверти часа, чтобы не почувствовать отвращения, гнева или огорчения <…>. Доказательства этому были у меня в руках, так как я нашла между ее бумагами две собственноручные записки императрицы, не знаю, к кому именно <…>. В одной из них было такое выражение: Проклятой мой племенник сегодня так мне досадил, как нельзя более; а в другой она говорила: племенник мой урод, чорт его возьми» (Екатерина. С. 447).
И словно организм государыни ждал юбилейной даты, чтобы только после нее остановить свою работу: с середины ноября припадки участились, а за три дня до Рождества государыня стала умирать.
На улицах тихо-тихо. Сильно морозит. [80] Петербург замер в ожидании. Но одно дело – знать, как действовать в экстремальной ситуации, другое дело – действовать, когда такая ситуация возникнет. Екатерина знала, чего хочет, – еще в 1755-м году она рассчитала ход событий по минутам: как она при известии о начале агонии окружит себя верными гвардейцами, как ей принесут сына, как она с сыном на руках…
80
«В сие же время случились великие морозы» (Екатерина. С. 468).
И вот уже государыня Елисавета Петровна сквозь кашель и рвоту исповедалась. Вот приобщилась Святых Таин. Вот гаснущим шепотом она повторяет за своим духовником отходные молитвы. Вот верные гвардейцы говорят Екатерине:
– Повели, мы тебя возведем на престол.
Что же она отвечает?
– Бога ради, не начинайте вздор; что Бог захочет, то и будет, а ваше предприятие есть рановременная и несозрелая вещь ( Екатерина. С. 463).
Почему она отказалась? Ведь в те минуты даже Шуваловы, одинаково боявшиеся и нового Петра и новой Екатерины, разведывали насчет перемены будущей царственной персоны и пробовали осторожно, через третьих лиц, узнать, что скажет Екатерина на предложение сделать ее сына императором, а ее – временной правительницей. [81]
81
«Во время болезни <…> Елисаветы Петровны, в декабре месяце 1761 года, слышала я из уст Никиты Ивановича Панина, что трое Шуваловы, Петр Иванович, Александр Иванович и Иван Иванович чрезвычайно робеют о приближающей<ся> кончине государыни императрицы, о будущем жребии их; что от сей робости их родятся у многих окружающих их разнообразные проекты; что наследника ее все боятся; что он не любим и не почитаем никем; что сама государыня сетует, кому поручить престол; что склонность в ней находят отрешить наследника неспособного, от которого имела сама досады, и взять сына его семилетнего и мне поручить управление, но что сие последнее, касательно моего управления, не по вкусу Шуваловым. Из сих проектов родилось, что посредством Мельгунова Шуваловы помирились с Петром III, и государыня скончалась без иных распоряжений» (Екатерина. С. 462–463).