Павел I
Шрифт:
И наконец, смерть Петра Третьего навсегда устраняла возможность обратного переворота в его пользу. Мертвый Петр не страшен: самое неприятное, что может совершить его имя, – это стать приманкой для самозванцев. А живой Петр, даже под крепким караулом в Шлиссельбурге, – это знамя новых революций в сердце державы.
Его похоронили в Александро-Невском монастыре, а не в Петропавловском соборе, ибо в Петропавловском хоронили только коронованных особ.
За два месяца до 28-го июня Екатерине исполнилось тридцать три года.
У нее были две генеральных цели и одна идея. Цели были практические: не потерять власть и не впасть в зависимость от своих спасителей. Идея была утопическая: сделать Россию первенствующей европейской державой.
Утопическая – не потому, что из России нельзя сделать европейскую державу: из России можно сделать хоть татарскую, хоть американскую державу –
Согласно первому закону, всякая держава, чьи властители мыслят о первенстве, стремится к саморасширению. Под старость, войдя во вкус военных побед, Екатерина говорила, что если бы ей довелось «прожить лет двести, то бы, конечно, вся Европа подвержена б была российскому скипетру» ( Державин. С. 143). Но расширение границ не может быть беспредельным, ибо, чем удаленнее от столицы и чем иноплеменнее окраины, тем скорее такая держава треснет.
Согласно второму закону, на всякую европейскую державу, чьи властители мыслят о первенстве, приходится еще несколько европейских держав, чьи властители тоже мыслят о первенстве, и когда они увидят, что в одиночку им вас не перегнать, они образуют коалиции, чтобы притормозить ваше движение, или втянут вас самих в такие коалиции, в чьих тисках вы будете мечтать только о том, как бы вам вернуться назад целыми и невредимыми.
Согласно третьему закону, чтобы преобразовать идею в дело, недостаточно быть просвещенным, иметь наилучшие намерения и власть для исполнения их (собственные ея слова: Екатерина. С. 479). Нужно иметь терпение и время, чтобы дождаться, пока в неповоротливых нравах и умах подданных совершатся необратимые перемены и подданные восприимут в решительных мерах своего государя не признаки его безумия и не свидетельство нашествия антихриста, а благо, несомое всем и каждому. Обычно для таких перемен нужно несколько поколений. Просвещенный государь не успевает прожить такую длинную жизнь, и посему, ежели он воистину просвещен, то есть полагает лучшим средством цивилизации подданных не пыточную расправу, а слово убеждения, смягчающее грубые нравы и вразумляющее неразвитые мозги, – он будет спешить медленно и, смиряя пылкость своего цивилизаторского воображения, вместо того, чтобы, как хотелось бы, одним разящим ударом разрубить узлы, навороченные историей, – с изнурительной неспешностью сообразовывать разнонаправленные желания подданных, чтобы в конце концов объявить свою высочайшую волю в том виде, в каком она будет принята с благоговейным восторгом.
Петр Первый, разивший сплеча, правил нравы кнутом, а просвещал дыбой. Он связал подданных железной крепостной цепью. Все и каждый, от фельдмаршалов и сенаторов до пашенных мужиков, попали в многоэтажную клетку государственной системы. Сие было зело хорошо для расширения границ, разрастания самомнения и показывания Европе нашего предназначения: мы двадцать один год ломали гордость шведов [93] и за это время составили себе такую армию и построили такой флот, что в Европе стали считать нас опаснейшими соседями; мы завели собственные морские порты, и в Европе решили, что лучше с нами торговать, чем воевать; мы поставили чудо-город на бывшем шведском берегу, и в Европе поразились нашему сверкающему величию.
93
Имеется в виду Северная война (1700–1721).
Но величие и цивилизованность – разные состояния. Мы вручали свои жизни царствующей особе и законом жизни почитали благоволение ее фаворита; слово правомы понимали только в том значении, согласно коему прав тот, у кого больше прав – то есть влияния и денег; мы оглядывались по сторонам – не крикнет ли кто-нибудь из закоулка слово и дело, чтобы засадить нас в Тайную канцелярию; дефицит бюджета у нас был такой, что жалованья служащим не платили годами, рекомендуя кормиться от просителей – то есть брать взятки; мы не читали книг; не выпускали журналов; нам не разрешали ездить за границу.
Мы не говорим сейчас о пашенных мужиках – чтобы довести блага цивилизации до них, нужны многие лета терпения: освободить мужиков нельзя, потому что для нашего мужика свобода – это воля, а воля – это значит: сарынь на кичку и на базар жак! Мужик, если его вдруг освободить, сначала спалит усадьбу барина, потом ближний губернский город, а как проспится –
– Ce sont des axiomes `a renverser des murailles, – говорит Никита Иванович Панин по поводу некоторых статей заветного сочинения Екатерины – ее «Наказа», что означает: от таких истин разрушаются стены (см. Екатерина. С. 477).
Впрочем, она была умная женщина и умела без ущерба для своей славы погашать пылкость воображения хладнокровными расчетами настоящей выгоды. Вот ее собственный рассказ о первом посещении Сената: «На пятый или шестой день по вступлении Екатерины II на престол она явилась в Сенат <…>. Так как в Сенате все делается согласно журналу за исключением дел, не терпящих отлагательства, то случилось по несчастию, что в этом заседании первым на очереди, пока записывали, оказался проект дозволения евреям въезжать в Россию. Екатерина, затрудненная по тогдашним обстоятельствам дать свое согласие на это предложение, единогласно признаваемое всеми полезным, была выведена из этого затруднения князем Одоевским, который встал и сказал ей: „Не пожелает ли Ваше Величество прежде, чем решиться, взглянуть на то, что императрица Елисавета собственноручно начертала на поле подобного же предложения?“ Екатерина велела принести реестры и нашла, что Елисавета по своему благочестию написала на полях: „Я не желаю выгоды от врагов Иисуса Христа“. Не прошло недели со времени восшествия Екатерины на престол; она была на него возведена для защиты православной веры; ей приходилось иметь дело с народом набожным, с духовенством, которому еще не вернули его имений и у которого не было необходимых средств к жизни <…>; умы, как всегда бывает после столь великого события, были в сильнейшем волнении; начать такой мерой не было средством к успокоению умов, а признать ее вредной было невозможно. Екатерина просто обратилась к генерал-прокурору после того, как он собрал голоса и подошел к ней за ее решением, и сказала ему: „Я желаю, чтоб это дело было отложено до другого времени“. Так-то нередко недостаточно быть просвещенным, иметь наилучшие намерения и власть для исполнения их» ( Екатерина. С. 478–479).
До другого времени откладывалось всякое щекотливое предприятие, даже когда заводчицей его была она сама: «Для введения лучших законов потребно умы людские к тому приуготовить», – ея собственная отговорка ( Екатерина. С. 24).
Посему ее реформы никогда не обрушивались вдруг и сразу на головы подданных, как во времена Петра Первого или в недавнюю эпоху Третьего Петра, а намётывались годами, иногда десятилетиями, и многого, очень многого из того, что она мыслила свершить в этой стране, страна так и не дождалась.
Впрочем, свершенное ею за тридцать четыре года царствования неизмеримо многозначительнее всего свершенного за тридцать семь лет, прошедших от смерти Петра Первого до смерти Петра Третьего. Даже когда ее проекты не давали никакого практического результата, она превращала их в монументальные памятники своей славы.
Именно такова была судьба ее самого невероятного проекта: о превращении подданных в граждан.
Слово подданный– древнее слово, засевшее в наш язык с тех пор, когда самым простым и удобным способом прокорма военной дружины считалось обложение данью соседнего племени. Было время, когда мы платили дань хазарам, потом стали платить варягам, потом татарам. Мы породнились с нашими мытарями. Слово прижилось. Мы стали подданными московских царей и петербургских императриц. Слово обросло усилительными чувствами: верноподданный раби всеподданнейший раб– нормальные формулы самоназвания тех, кто имел смелость обратиться с челобитной на имя Ея Величества. [94]
94
По указу Екатерины II от 15 февраля 1786 г. воспрещалось называть прошения на высочайшее имя челобитнымии подписываться словом раб, но слова верноподданныйи всеподданнейшийв употреблении оставлялись.