Павильон Дружбы
Шрифт:
Колло уже не толком помнил, сколько лет он знаком с Фабром — десять или пятнадцать? Иногда ему казалось — всю его жизнь, с самой юности, поблизости болтался элегантный южанин с мягким выговором, язвительным нравом и смазливой мордашкой. Со своим идиотским прозвищем, золотым цветком-булавкой в шейном платке, и посмей только кто заикнуться, что никакой победы на памятном фестивале в Тулузе Фабр не одерживал. В лучшем случае на подающий надежды юный талант обратили пристальное внимание дамы-меценатки.
Теперь Фабру уже за сорок, как
В кои веки Эглантин убрал залежи бумаг со своего стола, оставив посреди зеленого сукна единственный листок и поставив рядом жирандоль с пятеркой зажженных свечей. Устроил эффектную сцену по всем театральным канонам и уселся дожидаться прихода Колло. Который из врожденного любопытства первым делом схватил загадочный листок, признав в нем собственное распоряжение и собственную же подпись — старательную, как у школьника.
— Уже донесли? — хмыкнул Колло, пренебрежительно помахав распоряжением относительно Театра Нации. — С доставкой на дом. Что, Шиповничек, решил заранее объявить траур по своим дружкам? Ой, только не начинай блажить: «Как у тебя рука поднялась, как ты вообще мог, мы же одна семья, одна гильдия!» Мне, если ты не позабыл за давностью лет, отказали в праве вступить в эту гильдию.
— А еще тебя сочли недостойным получать королевский пансион, — холодным, незнакомым голосом напомнил Фабр. — Хотя ты подавал прошение, я знаю.
— Ха, можно подумать, ты не рвался к дармовой капетовой кормушке! — не остался в долгу Колло. — Тебе тоже ответили кратко и ясно: «Утрись, перетопчешься!»
— Зато я хотя бы не мстил! — Фабра словно подбросило на сиденье.
— Да-а? — притворно удивился Колло. — Ну-ка скажи, умник: что есть вся наша революция, как не одна большая месть — всем высокородным засранцам, считавшим, что могут купить нас с потрохами, святошам, требовавшим зарывать нас за оградой, как паршивых собак, всем этим критикам из королевских академий, цензорам и прочим высокопоставленным идиотам!.. Скажешь, нет?
— Да! — почти крикнул Эглантин. — Да! Только где теперь все наши мечты о новом театре? Теперь мне приходится устраивать клоунады для народа, феерии, идиотские шествия, по театрам рассылают высочайше утвержденные Конвентом списки разрешенных пьес, а ты — не кто-то другой, не Робеспьер, не Сен-Жюст, а именно ты, Колло д’Эрбуа, бывший актер! — подписываешь распоряжение об аресте своих собратьев! Собственными руками уничтожаешь то, что мы пытались создать!
Пространство пустого стола и пустого танцевального зала, карие глаза напротив черных, отрывок из спектакля, который никогда не будет поставлен.
— Колло, ну скажи, что тебя надоумили и заставили… Это ведь Робеспьер затеял, сам бы ты никогда не додумался до подобного… Ведь так? Колло, мне хоть немного будет легче…
— Что ж ты столь низкого мнения о моих умственных способностях? — расхохотался Колло. — Какой Робеспьер, о чем ты? Наш Неподкупный трагедию от комедии не отличит. Ему нет дела до театра… пока нет. А мне — есть. Твои приятели из Театра Нации ставят откровенно промонархические пьесы и надеются, что это сойдет им с рук? Ну уж нет!
— Но их убьют!
— Убивают бандиты в подворотне. А заговорщиков и монархистов казнят по справедливому приговору революционного суда.
— Скажи как есть: по твоему навету!
— Как драматично, Шиповничек! Вероятно, в этом месте мне положено чистосердечно раскаяться и сказать: горе мне, по моему навету гибнут невинные! — циничная ухмылка Колло резала, как нож. — Но мы не на сцене, увы. Революция доверила мне…
— Заткнись! И убирайся отсюда! — почти взвизгнул Фабр. — Видеть тебя больше не могу… убийца!
— Когда захочу, тогда и уберусь, а ты придержи свой паршивый язык, — Колло наклонился вперед, опираясь обеими руками о край стола, говоря медленно и негромко, словно вбивая гвозди-слова. — Меня отправили в миссию — я ее выполнил. А ты, ты же за эти годы ни ногой из Парижа, только и знаешь, что составлять фальшивые накладные, воровать у страны, содержать шлюх да таскаться с недобитыми аристократами по меблирашкам!
— Не было этого… — Эглантин невольно отвел глаза, уступив в поединке взглядов.
— Ага, ты чист и невинен, аки садовый цветок по весне! — хохотнул Колло. — Жаль, не прихватил из канцелярии Вадье любопытный отчетец, специально для тебя. Сообщение касательно двух типов приличного вида, вчера снимавших комнату в нумерах мамаши Альберты, что совсем неподалеку отсюда, в переулке за Карузелью. Неужели так приспичило, что ты даже сбежал со свадьбы задушевного приятеля? Я ведь заходил сюда, твой припадочный дружок Камиль бился в истерике, а тебя не было — ни тебя, ни твоей поблядушки Сешеля. И теперь он сидит тут и блеет: «Не было, не было!». Хоть бы врать толком выучился…
Больше всего Колло ценил это мгновение — когда человек уже понимает, что сломлен, что уступит и скажет все, что требуется дознавателю, но еще бессильно трепыхается рыбешкой на крючке. Это ощущение било по нервам крепче удачно отыгранного спектакля, сильнее первой влюбленности и хорошей потасовки. Никогда прежде он не знал этого чувства, обжигающего и сокрушительного, и где-то в глубине души даже испытывал нечто вроде благодарности гражданину Робеспьеру, открывшему для него прежде неведомую сторону мира. Сладость безнаказанности и власти — и осознание того, что именно он, Колло, в состоянии сделать то, от чего брезгливо отвернутся другие. В состоянии добиться нужного результата и успеха. Что в Лионе, что здесь, в полутемном Павильоне, стоя напротив Шиповничка, который больше не строит из себя неприступную цацу и нервно теребит полоску кружев на рукаве сорочки.