Павильон на дюнах
Шрифт:
Шаг за шагом я прослеживал отпечатки, пока четверть мили спустя не увидел, что они кончились у юго-восточной оконечности Грэденской топи. Вот где погиб этот несчастный! Две-три чайки, вероятно видевшие, как он был засосан песком, кружили над местом его успокоения с обычным своим унылым плачем. Солнце последним усилием прорвалось сквозь облака и окрасило обширные просторы отмелей пурпуровым отсветом. Я стоял и смотрел на ужасное место, угнетенный и встревоженный собственными мыслями и сильным, непобедимым дыханием смерти. Помнится, я раздумывал, сколько времени
Мне кажется сейчас, хотя я и не уверен, что я тогда закричал. Ветер гнал шляпу к берегу, и я побежал, огибая границу топи, чтобы поймать ее. Порывы ветра утихли, шляпа на мгновенье задержалась на зыбучих песках, потом ветер, снова усилившись, опустил ее в нескольких шагах от меня. Вы можете себе представить, с каким любопытством я схватил ee! Она была сильно изношена, много старее тех, которые я видел сегодня на итальянцах. У нее была красная подкладка с маркой фабриканта, имя которого я сейчас забыл, но под которым стояло слово «Venedig». Так (если вы еще это помните) произносили австрийцы прекрасное имя Венеции, тогда и еще долгое время спустя находившейся под их игом.
Удар был сокрушителен. Мне повсюду мерещились воображаемые итальянцы, и я, в первый и, могу сказать, в последний раз за всю свою жизнь, был охвачен паническим ужасом. Я еще не знал, чего мне следует бояться, но, признаюсь, боялся до глубины души и с облегчением вернулся в свою ничем не защищенную одинокую пещеру в лесу.
Там, чтобы не разводить огня, я поел немного холодной овсянки, остававшейся с вечера, затем, подкрепленный и успокоившийся, отбросил все фантастические страхи и спокойно улегся спать.
Не могу сказать, сколько времени я спал, но внезапно был разбужен ослепительной вспышкой света, ударившей мне прямо в лицо. Она разбудила меня, как удар. В тот же миг я был уже на ногах. Но свет погас так же внезапно, как и зажегся. Тьма была непроглядная. И так как с моря свирепо ревел ветер и хлестал дождь, эти звуки бури начисто заглушали все прочие.
Признаюсь, прошло с полминуты, прежде чем я пришел в себя. Но два обстоятельства свидетельствовали о том, что я был разбужен каким-то новым и весьма осязательным воплощением моих кошмаров. Первое: входной клапан моей палатки, который я тщательно завязал, когда вошел в нее, теперь был развязан; и второе — я все еще чувствовал с определенностью, исключавшей всякую галлюцинацию, запах горячего металла и горящего масла. Вывод был ясен: я был разбужен кем-то, кто направил мне в лицо вспышку потайного фонаря. Только вспышку и на мгновение. Он увидел мое лицо и ушел. Я спрашивал себя о причине такого странного поведения, и потом ответ пришел сам собою. Человек, кто бы он ни был, думал узнать меня: и не узнал. Был еще один нерешенный вопрос, и на него, признаюсь, я даже боялся ответить: если бы он узнал меня, что бы он сделал?
Страх мой за себя тотчас же рассеялся: я понял, что меня посетили по ошибке; но с тем большей уверенностью я убедился, какая страшная опасность угрожает павильону. Требовалось немало решимости, чтобы выйти в темную чащу, нависшую над моим убежищем, но я ощупью пробирался по дороге к дюнам, сквозь потоки дождя, исхлестанный и оглушенный шквалами, опасаясь на каждом шагу наткнуться на притаившегося врага. Было так непроглядно темно, что окружи меня сейчас целая толпа, я бы этого не заметил. А буря ревела с такой силой, что слух был бесполезен, как и зрение.
Весь остаток ночи, которая казалась мне бесконечно длинной, я бродил вокруг павильона, не встретив ни души, не услышав ни звука, кроме согласного хора ветра, моря и дождя. Сквозь щель ставен одного из верхних окон пробивался луч света, который подбадривал меня до наступления зари.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Рассказывает о встрече Норсмора со мной и Кларой
С первыми проблесками дня я ушел с открытого места в свою обычную засаду, чтобы там в дюнах дождаться прихода Клары. Утро было пасмурное, ненастное и тоскливое; ветер стих перед рассветом, но потом усилился и налетал порывами с побережья; море начало успокаиваться, но дождь все еще хлестал немилосердно. По всему простору отмелей не видно было ни души. Но я был уверен, что где-то по соседству притаились враги. Фонарь, так неожиданно и внезапно ослепивший меня во сне, и шляпа, занесенная ветром на берег с Грэденской. топи, — этих двух предупреждений было вполне достаточно, чтобы судить, какая опасность угрожает Кларе и всем обитателям павильона.
Было, должно быть, половина или без четверти восемь, когда дверь отворилась и милая девушка вышла ко мне, пробиваясь сквозь дождь. Я пошел к ней до самой границы дюн.
— Едва удалось вырваться, — сказала она. — Не хотели пускать меня по дождю.
— Клара, — спросил я, — вы не боитесь?
— Нет, — сказала она так просто, что это меня успокоило.
Жена моя была самая храбрая, самая лучшая из женщин; по опыту я убедился, что качества эти далеко не всегда совместимы, а у нее редкое бесстрашие соединялось с чисто женской нежностью и обаянием.
Я рассказал ей все происшедшее со вчерашнего утра, и хотя щеки ее заметно побледнели, она сохранила видимое спокойствие.
— Теперь вы видите, что мне. ничто не угрожает, — сказал я под конец, — мне они не хотят зла. В противном случае я был бы уже мертв.
Она положила мне руку на плечо.
— А я в это время крепко спала! — воскликнула она.
То, как она это сказала, привело меня в восторг.
Я обнял ее и привлек к себе. Прежде чем мы опомнились, ее руки были у меня на плечах и я поцеловал ее. И все же и тогда ни слова не было сказано нами о любви. И сейчас я ощущаю прикосновение ее щеки, мокрой и холодной от дождя, и часто потом, когда она мыла лицо, я целовал ее, в память того утра на морском берегу. Теперь, когда я лишился ее и в одиночестве кончаю свой жизненный путь, я вспоминаю нежность и глубину того чувства, которое соединяло нас, и по сравнению с этой потерей все мне кажется ничтожным.
Так прошло, быть может, несколько секунд — время влюбленных летит быстро, — а затем нас вспугнул раздавшийся вблизи взрыв хохота. Это не был веселый смех, а натянутый хохот, скрывавший недоброе чувство. Мы обернулись, хотя моя левая рука все еще обнимала талию Клары и она не пыталась высвободиться, и в нескольких шагах от себя увидели Норсмора. Он стоял, опустив голову, заложив руки за спину, и даже ноздри у. него побелели от ярости.
— А! Кессилис! — сказал он, когда я повернулся к нему.
— Он самый, — сказал я без всякого смущения.
— Так вот как, мисс Хеддлстон, — продолжал он медленно и злобно, — вот как вы храните верность вашему отцу и слово, данное вами мне! Вот во что оцениваете вы жизнь вашего отца! И вы так увлечены этим молодым джентльменом, что готовы пренебречь своей репутацией, законами приличия и самой элементарной осмотрительностью…
— Мисс Хеддлстон… — начал я, стараясь прервать его, но он, в свою очередь, грубо оборвал меня.
— А вы помолчите! — сказал он. — Я обращаюсь к этой девушке.