Паводок

Халберг Юнни

Нина сняла кофту, подошла к березе, села, прислонясь спиной к стволу, подставив лицо солнечным лучам, и закрыла глаза. От детской пухлости в ней не осталось и следа. Некоторые девчонки здесь, в горах, взрослеют непостижимо рано. Природа словно решила, что лет в пятнадцать им уже пора становиться взрослыми.

Я собрал остатки еды и спустился к наскальным рисункам, выбитым в каменной стенке на высоте двух-трех метров. До вершины, пожалуй, метров десять будет. Туда, к обрыву, охотники гнали через лес оленей и лосей, животные падали с кручи, разбивались о камни. Как говорил мне один мужик, рисунки потому и сделаны, что народ считал: так они заманят сюда животных, а те упадут и погибнут. Даже верили, что лось, едва его нарисуют, практически уже мертв. Тонкая мысль, только,

по-моему, сомнительная. Я в каменном веке не разбираюсь, но с какой стати они должны были в это верить? Зачем тогда вообще ходили на охоту, если думали, что добыча и без того лежит под обрывом? По-моему, у них было для этого много разных причин, в том числе и такая: они сочувствовали животным, которых убивали. Я, конечно, не ходил по Мелхусу и не твердил всем подряд, что люблю животных, но, кажется, знал среди родни кое-кого, кто был совсем другим, не мог ничего сказать, и глаза у него не поймешь какие — умные ли, глупые ли. Животные просто существовали рядом с нами, ходили, издавали звуки, мычали, блеяли, а зимой от них шел пар. Я спустился к реке. У подножия горы она образовывала маленькую бухточку, где вода, покрытая пеной и желто-бурой пыльцой, плавно закручивалась спиралью, кружа заодно ящик из-под фруктов, перекореженные сучья, зеленые ветки и пластиковые бутылки от шипучки. Какая-то рыбина — не то крупный хариус, не то форель — плеснула в течении, и опять все стихло.

Возле самого берега я заметил игрушечное ружье с голубым прикладом. Знакомая вещица. На одной стороне приклада я сам выжег точечками — ЮННИ. Наклонился и вытащил игрушку из воды, вспомнив, что лежала она в стенном шкафу на втором этаже. А теперь вот оказалась в реке. Я уже пробовал представить себе, что со мной будет, если я услышу, что нашу усадьбу смыло. Думал, будет плохо, но сейчас у меня по-страшному засосало под ложечкой, когда я вообразил себе лужайку, залитую паводком, без дома, вообще без единой постройки. Знал ведь, что означает иметь кров и как все там взаимосвязано и взаимозависимо. Почему в Херслеве у рагу вкус такой, а в Арле совсем другой? Почему у одного и того же вина разный вкус в Турине и в Бергене? Достаточно растереть в пальцах комочек земли и понюхать. В других местах у нее совершенно иной запах, не как здесь. Вот такие дела. Либо бери все это с собой, либо забудь. Я плюхнулся на камни, облокотился на колени, размышляя о том, что жилого дома нет и что сделать можно только одно, а начинать надо с визита к уездному агроному.

Я вернулся на поляну. Нина по-прежнему сидела, прислонясь к дереву. Ветерок шевелил ветки, трава была высокая, зеленая, цветы покачивались, а среди травинок шныряли шмели, грузные, с желтыми мешочками на задних лапках.

Нина открыла глаза, сощурилась.

— Что случилось?

— А разве что-то случилось? — спросил я.

— Ну, с усадьбой? — Она встала.

— Да нет, ничего.

Мы посмотрели друг на друга.

— О чем вы со Стейном Уве говорили?

— О тебе и Хуго, — ответил я.

Мы оба переминались с ноги на ногу, не смея продолжать.

— Ладно, поехали обратно, — наконец проговорил я и взял ее за руку.

Она уперлась. Я сказал себе, что понимаю ее и никоим образом не стану принуждать. И зашагал прочь, не торопясь выбрался на тропинку, что вела к машине. В руке я нес сумку, на плече — одеяло. Нина скоро догнала меня и пошла рядом.

Потом вдруг остановилась и тихо сказала:

— Это всё он.

Я обернулся, посмотрел на нее.

— Я не знала, о чем речь. Не знала, что это плохо. Он был тогда такой милый, добрый. Столько для меня делал. Помнишь? В тот раз он был добрый. — Из глаз у нее брызнули слезы, и она поспешила прочь.

Я был один в комнате. Тросет собрал свои вещи и ушел. А я сидел с письмом, которое мне дала Нина. Написал его Хуго. Я прочитал. Какая гадость. Лучше бы мне никогда этого не видеть. Сунул листок во внутренний карман. Запихал в сумку туалетные принадлежности, рубашки, брюки, носки, выходные ботинки. Взял одну из книжек, стоявших в комнате, ужастик с «Обезьяньей лапкой» и «Пауком», тоже сунул в сумку.

На этих книжках по-прежнему стоит мое имя. Я сел на диван, глядя на маленькую картину — избушка у тихого водоема. В нижнем углу — его инициалы. Я достал из сумки финский ножик, прицепил ножны к поясу, шагнул к картинке и располосовал ее. Потом сунул нож в ножны, поднял сумку и чемодан, вышел в коридор, открыл дверь в комнату Юнни. Он сидел за столиком у окна, рассматривал что-то на столе. Шторы он задернул. Я закрыл дверь. Он вздрогнул и быстро спрятал под бумагами то, что лежало на столе.

— Меня не будет несколько дней, — сказал я.

Он знаками спросил, куда я собрался.

— Не знаю пока.

Юнни смотрел на свои руки.

— Я вернусь.

Знаками он показал, что не боится, уверен, что я вернусь. Но хочет знать, что я намерен делать перед уходом.

Он догадывался: что-то происходит.

— Ничего особенного. Просто мне надо на несколько дней уехать.

Юнни спросил, что я намерен делать с усадьбой.

— Смыло ее.

Он поник на стуле.

— Вот что я нашел возле наскальных рисунков. — Я протянул ему игрушечное ружьишко. Он взял его, повертел в руках. — Я подумал, что тебе лучше услышать это от меня. — Я погладил его по голове, а он взял мою руку и крепко сжал. — Я вернусь.

Юнни обеими руками стиснул мою ладонь.

— У тебя есть работа, ты можешь о себе позаботиться. Ты ведь стал мужчиной.

Еще несколько секунд — и он выпустил мою руку, отвернулся и заплакал.

Я не слышал, чтобы Хуго вернулся. Ни мать, ни Бетти понятия не имели, где он. Грузовичка на месте нет. В коридоре я поставил сумку и чемодан на пол, надел ботинки. Дверь в конце коридора была открыта. Там у Бетти и Хуго стоял телевизор. Я увидел свою мамашу, она была в комнате, но телик не включала. Подойдя к двери, я разглядел, что в руках у нее газета; она дрожала — не то замерзла, не то простыла. Но я ей не сочувствовал, она сама заварила кашу. С ней всегда так: сама что-нибудь затеет, а после жалеет. Ну, допустим, я премьер-министр в какой-то стране. Впущу я мамашу свою в страну, дам ей вид на жительство, а может, и гражданство? Допустим, страна эта совсем маленькая. Она там не спрячется, и от меня тоже. Все время будет рядом, чуть что заявится с воплями в самый неподходящий момент. Но если не дать ей вида на жительство и гражданства — что ей тогда делать? Она знать не знает, а оставаться здесь ей ни в коем случае нельзя. Я вошел в комнату, стал прямо перед нею.

— Я, бывало, не раз жалел, что ничего нельзя поправить. А вот теперь уже не так в этом уверен. Все происходящее имеет причину. — Я погладил ее по волосам.

Она испуганно посмотрела на меня. А я все гладил ее волосы, но ничего к ней не чувствовал, ни нежности, ни родства. Какая разница, прощу я ее или нет. Не знаю, заметила ли она это, наверно, заметила — по моему лицу, по тому, как я гладил ее волосы. Я провел ладонью по ее щеке и опустил руку. Думаю, что-то до нее дошло. Она была маленькая, худая и понятия не имела, что делать. Я сказал, что люблю ее, сказал точно так же, без всяких чувств. Расстегнул куртку, достал письмо Хуго.

— Не представляю, много ли ты поняла. Но хочу, чтоб ты знала, как все обстоит. Прочти, только попозже. — Я сунул письмо ей в руки и вышел.

Взял чемодан и сумку, спустился на асфальтированную дорожку, открыл калитку, не дожидаясь, пока автомат отворит ворота, и зашагал по Нурдре-гате. Оглянулся. За стеклом в окне второго этажа стояла Нина. Будто призрак девчонки, которая всю жизнь провела взаперти, под неусыпным присмотром сурового отца.

Я пошел дальше, поравнялся с «Брейдабликом».

Тросет в саду подстригал живую изгородь.

Я пересек газон, поставил багаж на траву и стал смотреть, как ловко и ровно он стрижет. С двух концов изгороди он забил колышки и протянул между ними бечевку, по ней и ровнял ветки. Опустил ножницы, утер потный лоб.

— С какой стати ты взялся за стрижку? — спросил я.

— Это всё Грета.

— Она-то при чем?

— Приходила извиниться, прощенья просила. В конце концов они даже подружились. И он сказал, что им нужен садовник.