Паводок
Шрифт:
— Слыхал, усадьба к тебе переходит, — сказал я.
Он кивнул.
— То, что от нее останется.
— Нынче утром все постройки стояли.
Он перестал полировать ложе.
— Почем ты знаешь?
— В управление обо всем сообщают.
Хуго собрал «Краг», вскинул ружье, прицелился в стену и отставил.
— А что с Тросетом? — спросил я.
Он недоверчиво покосился на меня.
— Откуда мне знать?
— Он говорит, что поедет к сестре.
— Ну и что? — Хуго пожал плечами.
— Сестре
— Он взрослый мужик.
Впервые за все то время, что я знал Хуго, мне подумалось, что он холодный и скользкий тип. Я всегда твердил себе, что он одинокий волк, неразговорчивый недотепа, но сейчас он сидел тут и говорил мне, что ему начхать, пускай Тросет хоть повесится.
Я вышел на лужайку, к Тросету. По-прежнему моросил дождь, тихий, весенний.
— Говорят, ты уезжать собрался?
Иногда у меня вообще никакого контакта с людьми не получается. Не вижу я, чего они хотят, о чем думают, что чувствуют. А иногда разом все замечаю. Некоторые люди как открытая книга, а таких, у кого по-настоящему серьезные проблемы, среди них совсем мало. Тросет был более чем готов выложить все, над чем ломал себе голову.
Я тоже сел на качели. Он подхватил чемоданчик, водрузил на колени.
— Дорога на север перекрыта, все с паводком воюют, так что с отъездом дело дрянь. Если хочешь, я потолкую с социальной службой. У них есть жилье, — сказал я.
— Вряд ли это понадобится.
— Из-за дома, да?
Он не ответил.
— Компенсацию получишь.
— Деньги роли не играют.
— Ты с кем-то повздорил?
Опять молчание.
— Может, с Йёрстадами что?
Тросет открыл рот и снова закрыл. Грязным ногтем поковырял чемодан.
— Ты с Людвиком Йёрстадом когда-нибудь встречался?
Он поднял кустистые брови.
— Ну. Заходил он, было дело.
— К тебе и к Еве, в шестидесятых?
— Для Греты это была единственная возможность повидать отца.
— Грета и Людвик встречались у тебя, тайком?
— Она была взрослая. Сама решала.
— А Расмус знал об этих встречах?
— Нет. Он бы вышвырнул ее из дому.
Мне вдруг пришла в голову одна мысль, и я рискнул:
— Что произошло у тебя с Георгом?
Тросет поставил ноги на землю, перестал качаться.
— Между вами что-то случилось?
— Пожалуй, что не исключено, — тихо сказал он.
Я, как наяву, увидел перед собой Георга, носатое лицо, голос, непреклонный взгляд, непомерное чувство справедливости. Почему человек, до такой степени одержимый справедливостью, непременно должен быть справедливым? Вопрос напрашивался сам собой, но я никогда об этом не задумывался.
— Вы стали врагами?
Тросет покачал головой.
— Враги — слово неподходящее.
Мне
— Как Ева и Георг относились друг к другу? — спросил я.
Он крепко прижал к себе чемодан.
— Между ними что-то было?
Лицо Тросета посерело как бумага. Он стиснул зубы, кашлянул и едва заметно кивнул. Из носа вытекла блестящая струйка, сбежала по губам. Он опять кашлянул, потом пробормотал:
— Некоторые вещи в привычку вошли.
Я прямо воочию видел, как Георг грузно топал к соседям, пока Тросет ходил в магазин или ездил в Мелхус, как он входил к Еве на кухню, отпускал ей жадный и равнодушный поцелуй, лапал за грудь и тащил безропотную тихоню в комнату.
Лицо Тросета выдавало, что это еще не всё. Я так и сказал:
— Это ведь не всё.
Прилетела сойка, уселась на дерево.
— Я ничего не сделал, — прошептал он.
— И все-таки лучше тебе рассказать.
Он встал с качелей, но глаз не поднимал, словно стыдился чего-то.
— Я был на верхнем участке.
— И что ты там делал?
— Он этак вот взял да и поехал. — Тросет развел руками и вздрогнул.
Сперва я не понял. А потом до меня вдруг дошло.
— Ты это про несчастный случай? Тот, с трактором?
Он во все глаза смотрел на сойку.
— Что Хуго сделал? Нарочно наехал на Георга? А после еще добавил? Или так вышло нечаянно?
Гуннар не ответил.
— В колодец Георга столкнул Хуго?
Он опять вздрогнул. Глаза покраснели.
— Послушай, — сказал я. — Срок давности не истек. Если ты говоришь правду, речь идет об умышленном убийстве. И расследование можно возобновить. Но тогда тебе придется под присягой дать показания о том, что случилось за скотным двором.
Тросет снова подхватил чемодан.
— Нельзя это так оставлять, — сказал я, вставая с качелей.
Все зависело от старого упрямца. Он чуточку поддался, но в том-то и дело — наконец облегчил душу. Тринадцать лет носил это в себе.
Почему он ничего не говорил?
Тросет взглянул на дом, опустил глаза. Я обернулся. Возле кухонного окна стоял Хуго. Лицо жесткое, тяжелое, в иссиня-черной щетине, с ямкой на подбородке. Он задумчиво смотрел на нас, будто догадывался, что мы говорили о чем-то, связанном с ним.
— Гуннар, — сказал я.