Пазл-мазл. Записки гроссмейстера
Шрифт:
У мамы талия как букет. Голубое платье без рукавов перехвачено синим бархатным пояском. Голубое, и вышито синим.
Идл еще не положил пальцы на клавиатуру белого аккордеона, а танец уже начался. Танго. Название не помню, но настоящее, смертельное.
Все ждали. И мама ждала, я чувствовал. И вот Куличник цокает по каменному полу прямо к ней – стальная набойка вокруг всего каблука, чтоб щелкать и в танце поворот быстрей. Редкая женщина после такого танго не изменит мужу.
Я однажды видел такое танго. Под знойным небом Аргентины, в Буэнос-Айресе. Понятно, я был там не на конкурсе латиноамериканских танцев, а на турнире по «бразильским шашкам». Иду ослепительным днем по широченному тротуару; улицу перейти невозможно: она невероятной ширины, машины гонят, не останавливаясь.
Чярнухи, конечно, не Буэнос-Айрес. Но что-то смертельное в том танце было. Я почему-то очень боялся за маму, но хотел, чтобы танец никогда не кончался.
Командир редко выходил из штабного блиндажа. Сядет на скамейку для часового и разгоняет рукой не то мошкару, не то дым, не то мысли. Бритый. Всех, даже женщин стригли «под ноль». Спасали от вшей.
Какой вавилонский плач начался! Если б не Берл, Идл и автоматчики охраны, женщины вполне растерзали бы Куличника. Тогда он приказал собрать старших от каждой семьи. Шофара[Рог барана или козла, чтобы трубить в него.] у нас не было. Да сколько помню, и в синагоге никогда не трубили в шофар. Может быть, его вообще в Чярнухах не было. Поэтому ребе Наумчик затрубил в пионерский горн, и неплохо вышло. Прямо линейка в пионерском лагере. А Ихл-Михл сидит на пне, как Наполеон на барабане, и дымит самокруткой.
Собрались.
Не помню слово в слово, что командир тогда сказал. Но это был приказ. По памяти примерно такой:
– Евреи, запомните: вы – евреи! Это первое. Два: наши противники – грязь, сырость, холод, отсутствие продовольствия; отдельный враг – вши, крысы, чесотка. Три: у каждого должно быть оружие, хотя бы холодное, плюс кружка, ложка и лопаточка закапывать дерьмо за собой. Хвойный настой пить всем обязательно. Детям еще по ложке конского жира, пока не добудем рыбьего и витаминов. Кроме этих врагов, а также фашистко-немецких захватчиков и их пособников, еще нам враги все, кто нас хочет убить. А евреев, если кто не допонял, ненавидят все, всюду, всегда. Ребе, что записано про это в Талмуде? Боюсь напутать.
Раввин Наумчик вздохнул, как будто ворочал здоровенные камни.
– В Талмуде сказано: кто решился убить другого, должен быть убит еще раньше. Только не спешите делать непоправимое. Это я уже от себя вас прошу.
– Ребе прав. Много о противнике не думайте, на то есть штаб и командиры. А чтоб легче думалось про другое необходимое, всем остричься для личной гигиены. Парики тоже уничтожить.
А был у нас поначалу инструктор райкома партии Шитво, он показал два схрона, заложенные для партизан; жаль, их кто-то до нас обнаружил. Но сами склады оказались настоящие блиндажи, их приспособили под штаб, а вокруг нарыли землянок. Леса было много, но доски пилить – пилорама нужна, а ее в лес не унесешь.
Вышел сегодня утром в магазин, на улице парень предложил купить новую бензопилу по дешевке. Эх, парень, нам бы тогда такую, чего бы за нее тогда не отдали!
Так вот, Шитво (его было велено называть «товарищ Лесняк») прекратил женский гвалт.
– Отставить, Куличник! Не разводить синагогу. Задачи народных мстителей четко определены в речи товарища Сталина. Довожу до личного состава.
Товарищ Лесняк косит глазами, словно ищет графин с водой, и раскладывает офицерский планшет. Под целлулоидом вместо карты – бумага. Он громко зачитывает ее. Куличник кивком ставит точку на каждом предложении.
– Так и я, товарищ Лесняк, ту же линию направляю: «Создавать невыносимые условия для врага и всех его пособников и уничтожать их на каждом шагу».
Куда он потом подевался – Шитво? Крупный мужчина, даже не успел оголодать... Надо же, не помню. А вот Ковпак Сидор Артемьевич на всю жизнь запечатлен. Словно расплавленный чугун опрокинули из литейного ковша в изложницу, он и застыл.
Первый раз увидел
А нам самим хотелось увидеть Ковпака. Какой он такой, первый партизанский генерал, Герой Золотой Звезды (еще не дважды). Старых и раненых поглядеть на него несли, как детей, на закорках. Повозок-то не было. Шесть лошадей и четыре повозки – это уж потом от него получили в подарок. Наши обступили Сидора Артемьевича, кожух его гладили, целовали, как мезузу, которая хранит еврейский дом. Так сразу его все признали, как передать не могу. Никогда не видел, чтоб наши кого так сразу полюбили.
А Ковпаку тогда было лет пятьдесят пять. Папаха с красным лоскутом, как у всех партизан, немного похож на Чапаева, но интеллигентней, что ли, или хитрее, бородка клинышком, под носом усы квадратиком. И переднего зуба с одной стороны нет, как у мальчишки. Щурится – то ли от махорки своей, то ли от думы. Вот в чем похожи они с Куличником, это – изо рта табак не вынимают и непрестанная дума.
Ходили слухи, что Ковпак – из табора. Немцы поначалу объявили его кадровым командиром, попавшим в окружение. А бандера всякая почему-то считали его цыганом. А он настоящий украинец. В Первую мировую еще воевал, два «Георгия» заслужил за разведку. В Гражданскую воевал – в Чапаевской дивизии и с Пархоменко. Тогда-то он мне старым казался, все называли его Дедом. Да и сейчас, хоть я теперь много старше его, Ковпак все равно для меня Дед. И вот странно: будто это он, а не Ихл-Михл, спас и вывел нас от погибели. Все помню, все понимаю, а сердцем благодарности к Куличнику у меня нет.
До войны Ковпак был в Путивле советской властью. А когда немцы на танках прямо в памятник Ленину перед гор исполкомом затарахтели, он ушел в лес со своими «панфиловцами». Были такие героические бойцы, обороняли Москву. Это им политрук сказал: «Велика Россия, а отступать некуда». Вот и нам отступать было некуда. Так и пробыли чуть не три года в окружении.
Нам Колька Мудрый много рассказывал про Ковпака. Прежде всего, конечно, что Дед принимает в отряд евреев. В лесу евреев многие командиры, не разбираясь, стреляли.
– А я кто, по-вашему? Да что говорить... Сколько раз каратели прут – все, хана, а Дед завернет козью ногу, а самосад у него страшнейший, курнет и говорит: «А зробимо ми, хлопцi, ось так...» И ни разу промашки не дал.
Колька, говорили, у Ковпака любимым разведчиком был. Да у них вся рота разведки лихая, начиная с Карпо. Он и назвал Кольку «Мудрым». Потом, как я узнал, их посмертно наградили. Да и при жизни многие ковпаковцы ходили с орденами и медалями. Я хорошо разглядел, когда лед чистили на Жид-озере под грузовой «дуглас». А нам за всю войну ни одной награды Пантелеймон Кондратьевич Пономаренко[Пономаренко П. К. (1902 – 1984). В 1938 – 1947 гг. первый секретарь ЦК компартии Белоруссии, с 1942 г. начальник Центрального штаба партизанского движения.] не отделил. Хотя бы командиру нашему. Его Ковпак уважал. Особенно после того, как мы вместе отбили у немцев Ровно – столицу Волыни.
С трех сторон наступали: со стороны Здолбунова штурмовая бригада полковника Моисея Бараша пробивалась, ковпаковцы и отряд имени Ворошилова – с Вокзальной улицы, а наш отряд – по Новой.
Мы освободили город мертвых.
Когда раввин Наумчик в разрушенной синагоге затрубил в горн, никто из евреев Ровно побудку ту не услышал.
А жив ли сейчас кто из наших, кроме Аббы Туркенича и меня, бравших Ровно в феврале 44-го?
Мы с Туркеничем переписываемся чуть не полвека: он же с 47-го в Израиле. А в Ровно его, хлопчика, призвали в Красную Армию, и опять ему повезло – воевал в 16-й Литовской дивизии, где чуть не все говорили на идише. Ну, и в Израиле вдоволь навоевался. Его фотография во всех еврейских энциклопедиях и учебниках. В смысле исторического значения изображенного факта: десантники полковника Мордехая Гура с ожесточенными боями пробились к Стене Плача; комбат Гур докладывает по рации: «Мы взяли Храмовую гору!» А чумазый Туркенич в каске прикрывает комбата. И стрелочку нарисовал в фотографии, боялся, что я не узнаю его.