Пчела-плотник
Шрифт:
Вылупившийся утенок принимает за маму тот предмет, который первым окажется перед глазами, будь это хоть кошка, хоть просто большой кирпич, и пребывает в неведении до определенного возраста. Так и Юра Андрианов – увидев 1-м из всех последующих мощный интимный треугольник своей жены, оказался привязанным к ней дольше необходимого срока.
Это, видимо, и определило несчастливый ход всего последующего, поскольку выбор подходящей женщины для начала жизни определяет судьбу мужчины.
Сейчас о главной ошибке молодости оставалось лишь сказать «увы».
Да
И невольно похвалил самого себя тех давних и уже не существующих лет.
Создав умозрительный образ – как показала потом жизнь Юрия Ивановича – Юра оказался точен в предвидении. Ведь тогда он был поэтом.
Был поэтом – то есть писал стихи, как было положено всякому чувствительному мальчику из приличной семьи, испытавшему первую в жизни любовь.
Любовь как сущность оказалась черноглазой евреечкой, носившей имя «Ирочка» и учившейся классом моложе. Все: и мальчишки и девчонки, не говоря об учителях – считали ее самой красивой девочкой школы №39.
У Ирочки была легкая фигурка с рюмочной талией, перехваченной поясом шерстяного платья в красную и черную клетку, длины как раз такой, чтобы наилучшим образом показать ее ровные икры при взгляде сзади.
Любовь как процесс процессом не стала.
Декольте у платья отсутствовало, хотя оно и могло обещать что-то серьезное, стоило лишь взглянуть на избранницу сбоку. Толстая ткань не проявляла деталей, прятала даже томительную застежку на Ирочкиной спине. Платье школьного стандарта ни разу не показало ее коленок – второго по значимости элемента в Юриной иерархии частей женского тела. Не стоило говорить о том, что юный поэт не осмелился коснуться пальцем ни одной из заманчивых выпуклостей. Хотя обнимая ее на скамейке соседнего со школой квартала, вдыхал одуряющий аромат, текущий от свежего девичьего тела, и одуревал от явного плотского желания. А 1-я любовь, несомненно, это понимала, но делала вид, что ей все нипочем. Сидела рядом, невинно закинув ногу на ногу, и покачивала перед его глазами желтой кожаной туфелькой с кожаным же зеленым листочком на носке. Ни одного серьезного поцелуя влюбленный поэт тоже не сорвал: очаровательная девятиклассница умела увернуться с ловкостью кошки и подставить в лучшем случае ухо.
Сейчас Ирочка, не уехав ни в Израиль, ни хотя бы в США, считалась замужем вторым или даже 3-м браком, звалась Ириной Львовной и на нее было страшно смотреть хоть со сзади, хоть спереди, хоть сбоку. Причем наверняка без шерстяного платья стало бы еще страшнее.
А влюбленный мальчик Юра поэтом не стал.
Кем же он стал, Юрий не Алексеевич Андрианов?
По сути дела никем. Точнее, был бог знает кем и занимался черт знает чем.
Конечно, занимался не без результатов.
Знакомые Юрия Ивановича, оценив вектор его жизненных интересов, могли бы выразиться почти уничтожающе.
Он шел по жизни от женщины к женщине, как от маяка к маяку.
Женщины были его всем. Они виделись единственным смыслом его существования. Без них он не мыслился никому из окружающих.
Но строгость оценок была бы обусловлена тем, на самом деле никто никогда не знал Андрианова с достаточной глубиной; при всей внешней простоте он никогда ни перед кем не раскрывался до конца.
Женщины самоцелью не являлись.
По большому счету, он все годы искал одну, всего одну, единственную.
Такую, для которой стал бы смыслом жизни до конца этой самой жизни.
Во всяком случае, именно такой он априорно видел Наташу, которая ожиданий не оправдала. Жене от него требовались лишь дети, сам он интересовал ее во вторую, если не в третью, после тещи, очередь… Вероятно, такое позиционирование собственного мужа было оптимальным для поддержания крепкой, надежной ячейки общества, служащей для продолжения рода человеческого.
Но Андрианову, помимо просто крепкой – еще советской! – семьи, требовалось и еще что-то…
Он мечтал о страсти. Поглощающей, всепожирающей, иссушающей до дна.
Каковая могла иметь место даже в очень крепкой семье, о чем говорили хотя бы нынешние любительские ролики мужа и жены, даже трижды беременной. Несрежиссированные, снятые фиксированной камерой, с лицами за кадром, без звука – без слов говорящие о взаимной страсти соединяющихся тел.
Увы, желаемого с первого раза не выпало.
А 2-го серьезного не было вообще, единственной он не нашел.
Хотя искал, пробовал и менял.
При этом пил, ел и говорил сам себе, что таким образом радуется жизни.
И доменялся, допился, доелся и дорадовался до нынешнего состояния – этого одинокого, хоть и запланированно эпохального дня рождения.
Впрочем, дни рождения никогда… ну, по крайней мере с некоего осознанного возраста – не несли Андрианову ничего кроме мыслей о жизни. И мысли эти, как правило, оказывались безрадостными.
А что касалось одиночества как категории…
Так уж сложилась судьба, что не имелось у него людей, которые в последние времена именовались «друзьями»… Где «дружба» означала совместное распитие чего-то рекламируемого под футбольные выкрики телевизора.
Для такого занятия люди находились всегда – особенно в годы, когда сам он был и при непрерывно сменяющихся автомобилях и при постоянно имеющихся деньгах – но о друзьях в настоящем смысле слова говорить не приходилось никогда.
Окончив школу, Юра уехал учиться в Ленинград, пожил там студентом Юрием, вернулся инженером Юрием Иванычем.
Вернулся в родной город невесть зачем, хотя мог остаться на Невских берегах, поскольку ростом и внешностью его бог не обделил, а среди подруг-ленинградок было достаточно таких, которые не отвергали возможность иногороднего мужа.
Стоило вспомнить хотя бы одну из них – Ирину.
Имя всплыло вопреки его намерениям.
Высокая, длинная и узкая, она обладала внешностью пестрой зубатки. С нею был связан очередной этап познания женских тонкостей. Он заключался в 10-минутном слепом поиске на спине – под непрерывный и почти обидный смех. Отсмеявшись, Ирина сообщила искателю, что бельгийские бюстгальтеры имеют застежку не сзади, а спереди. В 21-м веке никого бы не удивило изделие для поддержки бюста даже с крючками сбоку, но тогда плоский замок между чашечек потряс провинциального студента.