Печаль последней навигации

Повесть

Новосибирского писателя Илью Михайловича Лаврова (1917–1986) не без основания считают патриархом лирической прозы Сибири. Его книги полны теплого света, прозрачной грусти, любви и нежности ко всему живому, полны той неизбывной доброты, которая готова обнять и укрыть от невзгод весь мир. «И я, охваченный печальным счастьем, переполненный нежностью, бросаюсь к лесам, к травам, к птицам, к людям, к зверью. Успеть бы захватить все звуки, пока их слышат уши, посмотреть бы в детские очи, в женские лица, пока еще мои

И кем только не населен мир И. Лаврова: ночными сторожами, актерами, проводниками дальних поездов, шоферами междугородних рейсов, молодыми людьми, только-только вырвавшимися на простор самостоятельной жизни, речниками, лесорубами, детьми… А еще живут в его книгах деревья, травы, зверье, птицы, могучая Обь-река… В общем, все, что зовется природой. Но о чем бы ни писал И. Лавров, каждая крупинка его художественного мира неповторима и хорошо просматривается в жизненном потоке.

«Жизнь волшебна в своих подробностях», — писал И. Лавров в одной из миниатюр и умел это волшебство передать. Он рисовал прекрасные картины, полные красок, звуков, запахов. Он был поэтом и живописцем, тонким лириком и жизнелюбивым романтиком. Он ненавидел ложный пафос и плакатный героизм. Ему близки и дороги были простые и вечные человеческие чувства, природа и самое большое из ее чудес — добрые красивые люди.

Произведения И. Лаврова (а есть в его творческом багаже не только рассказы, новеллы, небольшие повести, но и крупные многоплановые романы — такие, например, как «Штормовое предупреждение» или «Мои бессонные ночи») отличаются удивительной легкостью и раскованностью письма. Но за ней всегда стояла упорная работа писателя над каждой фразой, словом. И. Лавров считал, что «язык у писателя — что скрипка у скрипача» и что «каждый имеет только ему присущую фразу, в которой отражена личность автора». У самого И. Лаврова такая фраза тоже была. Он признавался: «Я люблю фразу незаметную, как дыхание, прозрачную, чтобы ее построение не отвлекало своей виртуозностью от мысли, от образа». Именно такая фраза была основой его собственной словесной ткани. А еще И. Лавров был убежден, что искусство «рождается из любви и ненависти, из горя или счастья, но только никогда не рождается из равнодушия». И то, что это действительно так, И. Лавров доказывал каждым своим произведением. Лирическая повесть «Печаль последней навигации», которую мы предлагаем читательскому вниманию, не стала исключением.

1

Среди ночной тишины в каюте Гурина вдруг начинала рокотать стенка. Едва она стихала, как тут же принималась дребезжать дверь, а следом за нею оживал столик. Он зябко трясся и похрустывал. И только он успокаивался, как в углу возникало какое-то повизгивание. Из-под умывальника ему отвечало чириканье, похожее на морзянку в эфире… Так все время жила каюта, пока работал дизель.

В каюте большущие выключатели, похожие на черные чашки. Когда Гурин гасил или зажигал свет, они стреляли, как пистолеты. В рамах были щели. Сквозь них прорывался ветер, и золотистые шелковые занавески на окнах трепетали от него. Так и казалось, что они льются на пол. Черный рычаг дверной ручки все время шевелился, и поэтому Гурину чудилось, что кто-то хочет войти.

В первую же ночь Гурин понял, что теплоход весь металлический, гулкий, точно гонг. В тишине гудела под ногами пробегавшего вахтенного металлическая палуба, звенели ступени, лязгали двери…

А потом, когда ночевали у высоченного яра, теплоход зазвучал совсем по-другому. Проснувшись в ветреную полночь, Гурин услыхал какой-то приглушенный металлический вопль, завывания неведомой вьюги, визг, глухое, медное гудение и мягкий грохот, как будто бешено хлопал брезент, распластанный по ветру. И все это звучало где-то вдали…

Утром Гурин узнал от команды, что это сильный ветер так зловеще и тревожно голосил в разных надстройках теплохода, разрезаясь о мачту, о натянутые тросы, о поручни и леерную сетку, вопил в алюминиевом раструбе репродуктора, в чаше прожектора, в колоколе, в вентиляторах и в каких-то трубах и трубках…

Гурину нравился этот теплоходик. На его корме, от древка флага к подвешенной шлюпке, тянулась веревка, на ней болтались подсоленные, с распахнутыми брюшками язи. А на другой веревке взвивались и хлопали штаны и рубахи.

Всю дорогу теплоход сопровождали синицы. Почуяв на корме в мешках и ящиках съестное, они слетались с берега и прыгали, перепархивали по всему судну и далеко уплывали на нем.

И еще забавное узнал Гурин: на теплоходе было только два матроса, и оба они оказались… девицами.

Теплоход «Рахманинов» — плавучий клуб: он обслуживает речников. В трюме у него маленький кинозал, а в салоне — читальня. Бежит по Оби теплоходик, и вдруг видит капитан: буксир толкает три-четыре огромные баржи с бревнами. Сейчас же «Рахманинов» швартуется к нему. Команда буксира, кроме вахтенных, перебирается на теплоход. Она слушает лектора, какой-нибудь самодеятельный концерт и смотрит фильм, а то и два, и три подряд, а буксир, знай себе, прет баржи — и «Рахманинова».

Но вот кончается программа, ребята уходят к себе на судно, а из микрофона «Рахманинова» гремит над Обью голос капитана:

— Отдать швартовы!

И плывет «Рахманинов» дальше, до встречи с новым буксиром. Так и мотается он по Оби то вверх, то вниз — смотря куда плывут силачи-толкачи…

В этот осенний рейс на теплоходе показывали речникам только фильмы, да выступал он, Гурин, с рассказом о поэтах-сибиряках. Встретиться с людьми два-три раза в день не так уж, в конце концов, и обременительно.

Гурин знал, что это у теплохода не только последний рейс, но и вообще его последняя навигация. Небольшой и старый, он не мог уже быть плавучим клубом. Теперь его не то совсем списывали, не то собирались переоборудовать для каких-то иных нужд.

«Так, должно быть, и я плаваю свою последнюю навигацию, — с горечью подумалось Гурину. — Пора и меня списывать»…

Его черные глаза были обведены резкими темными кругами и от этого казались большущими. Пышные, совершенно седые с голубизной волосы облагораживали крупную голову…

Весь он был переполнен усталостью. Она залегла в его глазах, навалилась на сутулящиеся плечи, своей тяжестью замедляла его движения. Дней десять назад он похоронил жену и остался совершенно один. Дочь и внук жили от него очень далеко, на Севере…

Его потрясла не столько потеря жены — не так уж очень он любил ее — сколько само явление смерти. Мертвое равнодушие ко всему охватило его в эти дни. Все представлялось ему нудной суетой сует, которую замыкала неотвратимая смерть.

А ведь он в свое время воевал и нагляделся на эту самую смерть и сам долго ходил под ее пристальным взглядом. Но тогда он был молод и не один стоял перед ее лицом — рядом с ним было воинское братство…