Печаль последней навигации
Шрифт:
«Не делай больше так. Я ведь тебя люблю, дурочка», — сказал он ей мысленно и отошел к окну.
По серой реке тянулась багровая закатная тропа. Серые тучки были с оранжевой подпалиной. И все наплывали и наплывали острова и протоки, и пески, и островерхие ели. Протащилась старая небольшая самоходка, набитая тюками прессованного сена…
Гурин рвался ко всему этому и знал, что потом, в городе, будет писать стихи о речной осени, о чистейших ветрах, о зовах рыже-синих далей…
После ужина Тамара снова осталась танцевать.
— Ты не сердись, Сергей Семеныч! Ты же знаешь, что твоя женушка любит немного покуролесить, — сказала она ласково и весело и хотела его поцеловать, но он отстранился, и тогда она, смеясь, взъерошила его волосы.
В полночь танцы кончились, а ее все не было и не было. Гурину, порой, чудилось, что он сойдет с ума от тех картин, которые ему представлялись.
И только в два ночи дверь тихонько открылась, впустив в темноту каюты свет из коридора.
— Сережка! Ты дрыхнешь? — ласково спросила Тамара.
Он молчал на своем диванчике, вдавив лицо в подушку, дурно пахнущую «хозяйственным» мылом…
На другую ночь Тамара снова исчезла. Все спали. Растерянный, пораженный Гурин сидел у поручней, дрожа от холода. Ночь была ярко лунная, тихая и студеная-студеная. Поручни затянуло тончайшей пленкой льда, канатные бухты побелели от инея. И луна над стеклянной, без морщин, Обью казалась такой ледяной, что хотелось закричать от ее холода.
«Что это происходит? Как это можно? На моих глазах такое… Я будто для нее и не существую. Хоть бы подумала, каково мне-то!» Он решил поговорить прямо и резко. Тамара явилась на рассвете какая-то ошалевшая, не замечающая никого и ничего. Гурин с яростью сжал кулаки и понял, что разговаривать уже поздно. Он не пошел в каюту…
Все решив для себя, он молчал. Теперь его только терзало то, что все это происходит на глазах труппы.
И этот нелепый кошмар продолжался еще двое суток, пока не приплыли в Александровск. Тамара сошла на берег бледная, с заплаканными, припухшими глазами.
А у Гурина за эти дни все испепелилось в душе, ее выстелила серая зола. Он поселился один в избе рыбака на самом берегу и с нетерпением ждал конца гастролей. А вокруг все молчали, ему же так и мерещились косые взгляды, усмешки, шепотки. И они, конечно, были.
После первых двух спектаклей Тамара пришла в себя. Она точно проснулась. И даже попыталась подойти к Гурину, виноватая, жалкая, прибитая, но он взглянул на нее с таким молчаливым бешенством, что сна испуганно отшатнулась. Она увидела уже другого Гурина…
Вот что произошло тридцать лет назад в этих северных, хмурых местах. Небось, капитан Шляхов и не помнит этой истории, не помнит эту одуревшую пестроглазую актрису, которая так, мимоходом, убила любовь Гурина…
Гурин бродил по нарымскому городу, стараясь припомнить хоть одно знакомое место. Театр тогда, начав с Александровска, переезжал из села в село, двигаясь вверх по Оби. И здесь, в Колпашево, он закончил те, злополучные, гастроли.
Гурин узнал только один клуб, а остальное как-то выветрилось из памяти. Даже гостиницу, в которой все жили, не смог найти. «Да зачем она мне нужна, — разозлился он и вернулся на теплоход. — Было бы что вспоминать! А то»…
Но на душе еще долго было паршиво и смутно. И в память все лезло прошлое. Гурин гнал его, а оно лезло. Вот уж не думал он этакое испытать через столько лет!
5
Гурин выходит из каюты и оглядывается вокруг. Через голые рощи сквозит и пылает кровавое огромное солнце, почти лежащее на земле рядом с красными тучками. На солнце и на тучи набегают и набегают черные стволы деревьев, — так быстро скользит теплоход.
Один берег высокий, ступенчатый, а другой отлогий, тальниковый, захламлен сучьями, трухлявыми колодинами, упавшими деревьями, увешан бахромой корней. Перед берегами песчаные косы тоже завалены сосновыми, без коры, бревнами и березовыми стволами в белой пятнистой коре. Там и сутунки, и поленья, и коряги. Одни влипли в песок, а другие плавают около него.
Река весной подмывает высокий берег, и от него отрываются пласты, образуя выемки, пещеры, над которыми сейчас висят карнизы из дерна. По кромкам его растет молоденький тальничок, густой, как непроходимый камыш…
Впереди показался буксир № 1004. Он толкал перед собой две баржи с огромными штабелями большущих труб. Это для грандиозного нефтепровода, который тянут из Александровска в Анжеро-Судженск через громадный, пустынный и дикий край, через непролазную тайгу, болота, через царство гнуса, комарья и зверья.
Теплоход подплывает к буксиру, и голос капитана Шляхова гремит из рубки через микрофон:
— Эй, на буксире! Хотите смотреть кино?
На палубе буксира пусто. Большущий, трехъярусный, он уперся лбом в баржи и прет их перед собой, вспенивая воду. Несколько раз гремит над Обью вопрос. Наконец там, на буксире, забегали, замахали:
«Да, да!»
Пришвартовались. На теплоход через поручни прыгают парни. Молодые, заросшие бородами, в резиновых сапогах. Длиннейшие голенища подвернуты несколько раз так низко, что раструбы хлопают нога об ногу, как ласты, и едва не метут по палубе. Некоторые в тельняшках и в болоньевых, цветных, стеганых в шашку, куртках. Это студенты из института водного транспорта. Этакие речные стиляги с поповскими длинными волосами и лихо чумазыми руками и лицами. Вид у них диковатый. В этом они находят особый шик.
— Да чего это вы, ребята, одурели? — возмущается Анна Филаретовна. — Усищи, бородищи отпустили, как староверы. Поцелуете девчонку, а поцелуй-то получится волосатый да лохматый. Тьфу!
Ребята хохочут, пытаются поцеловать «поварешку», но она убегает от них…
Рассказывая им о поэтах, читая стихи, Гурин видит, как в салон, незаметно для ребят, заглядывает хмурая Зоя. Мгновенно осмотрев ребят, сидящих за столиками с газетами и журналами, она скрывается. Гурин понял, что муж ее не пришел. И тут же он увидел в окно, как она подошла к поручням, перегнулась, вглядываясь в помещения буксира. Около нее возник киномеханик Софрон, и она стремительно куда-то исчезла.