Печаль последней навигации
Шрифт:
Он долго еще толкался среди молодежи, слушал их шумные разговоры, хохот, соленые шутки. И просмотрел вместе с ними целых два фильма. В каюту он пришел помолодевшим, радостным.
Речники пошумели на палубе, перекурили и снова устремились в маленький зал смотреть третий фильм.
«Молодые, черти! Могут и до рассвета колобродить», — весело подумал Гурин…
Уже вечерело, когда подплывали к Каргаску. Гурин загляделся на странные облака. Они были плоские, похожие на сгустки шелковых нитей дымного, желтого и даже оранжевого цвета. Их космы в одном месте вытянулись, как по синей воде, в другом — всклубились, в третьем —
Каргасокская двухэтажная пристань, с огнями в окнах, красовалась на высоченном берегу. Как и всюду в Нарыме, берег здесь укреплен стенами из бревен, поленьев и досок. С этого деревянного берега подъемные краны опускали на баржи всякий груз и брали с них привезенный.
Долго бродил Гурин по улицам Каргаска. Село это большое, перед добротными домами росли березы и рябины. Пахло ледком и осенней перекопанной в огородах землей. Сумерки стояли, но сумерки светлые — все хорошо было видно. И всё опечалили эти сумерки — и серое небо, и дальний берег с черными тальниками, заснеженными песками и черной рекой. Три полосы печали: черная, белая и снова черная — это с одной стороны, и то же самое с другой. И есть еще невидимая красная полоса, которая тянется серединой реки, полоса, которую прочертило сердце Гурина.
И здесь, в Каргаске, как и в Парабели, Гурин сначала ничего не узнал. От нечего делать он зашел в универмаг и увидел там круглые, до самого потолка, голландские печи, обтянутые черным листовым железом. В них жарко трещали и щелкали березовые дрова. У печей лежали груды поленьев. Они пахли на весь магазин, делая его домашним и милым. И вот через эти-то печи он и вспомнил этот универмаг.
В квартале от него отыскал бревенчатый Дом культуры, в котором когда-то шли спектакли. Сияли окна, доносилась музыка. А где же тот театр, те спектакли, которые шли в нем, те актеры? Все исчезло бесследно. Исчезло и хорошее, и дурное. Где теперь пестроглазая актриса?
Слегка шевельнулась в душе Гурина теплая печаль: все-таки здесь ступала его молодость. Он долго стоял в ледяных, синих-синих сумерках, на дощатом тротуаре среди подстывшей, упругой грязи. Висел над рекой большущий, четко очерченный оранжевый лунный шар, словно раскаленный изнутри. На нем были хорошо видны темные пятна горных хребтов.
Гурину от всего этого становилось все грустней и грустней, и вдруг словно в душе что-то распахнулось, сметая неприязнь к этим местам, и затеплилась тоска о прошлом. Он как бы вырвался к своей молодости и снова остро и больно почувствовал ее. Ему привиделось лицо Тамары веселым, юным, красивым, каким оно было в лучшие дни их жизни. И он сейчас, простив все, вглядывался в него с нежностью. Глаза его затуманились. И ему так захотелось войти в этот Дом культуры, пробраться за кулисы, постоять на сцене — все-все вспомнить из молодых лет, пусть даже горькое, тяжелое, но все же его, молодое, утраченное безвозвратно. Но он побоялся, что его не пустит дежурный. И он заторопился на теплоход.
Там его ждали ужинать. Озябший, улыбающийся, потирая замерзшие, покрасневшие руки, спустился он по крутой лесенке в самую глубь теплохода. Здесь находилась крошечная столовка. Все сбились вокруг единственного стола. Высоко над головами ужинающих зияло окошко, из которого Анна Филаретовна подавала тарелки. Она свешивалась вниз, а Костя Муха, привстав на цыпочки, вытягивал руки и, словно со второго этажа, принимал очередное блюдо.
— Ты смотри, не плесни мне щей на башку! — заворчал Ванюшка.
— Я тебе лучше кипяток плескану, чтобы ты плешивым стал.
— Ты, парень, далеко пойдешь, если милиция не остановит!
— Ну, опять сцепились? — высунувшись в свою амбразуру, зашумела Анна Филаретовна. — Держи, супостат, свою кашу!
— Здоровому человеку любое действие приятно, — заговорил Гурин, принимаясь за жаркое. — Ему вкусно и есть, и пить, и дышать, и спать, и работать, и даже просто двигаться. Тот, кто поработает до пота, тот, например, помоется в жаркой бане с наслаждением, выпьет ковш колодезной воды со смаком, съест мяско с урчанием, растянется на кровати, улыбаясь от блаженства!
Все одобрительно засмеялись.
— Вы это лучше меня знаете. Мудрая природа старается превратить жизнь человека в радость. Человек рожден для нее. Так будем беречь друг друга. И не надо убивать эту радость у ближнего.
А дальше он заговорил о поэзии осенней Оби, о работающих судах, о том, как они возникают между островами, в темноте, осыпанные огнями. Как они гонят и гонят баржи с грузом. Он рассказывал речникам о их собственной жизни, о том, чего они, привыкнув, уже не замечали. Шляхов слушал Гурина с большим любопытством.
— Это верно, — согласился капитан. — Живешь-живешь себе, день да ночь — сутки прочь, крутишься как белка в колесе; утонешь с головой в мелочах и как бы ослепнешь. Не видишь уже главного механизма жизни, а видишь только его отдельные винтики, чувствуешь не радость жизни, а только ее царапины, занозы да ухабы… Сколько мы глядим на ту же Обь, — обратился Шляхов ко всем, — а вот не высмотрели же в ней то, о чем можно стихи да песни складывать…
— Ну, а вы, ребята, неужели не видите красоту Оби? — спросил Гурин у Кости с Ванюшкой.
— А! — отмахнулся Костя. — Ничего мы этого не видим!
— Совсем не замечаем. Некогда, — вставил Ванюшка.
— И Обь, и острова, и ветер, и туманы, и рассветы — все это для нас существует как факторы, помогающие или мешающие работать, вести судно, — объяснил Шляхов.
Гурин заскучал от этих слов.
— Да, работа ваша, конечно, связана с опасностями… Но в порту, в затоне есть спокойные должности…
— Да вы что! — весело воскликнул Шляхов. — Торчать в прокуренном кабинете? Да я всю зиму места себе не нахожу, ожидая весны и начала навигации! Как разольется Обь, да попрет вода! Воздух, простор… В городе-то и небо не увидишь.
— Ага! — обрадовался Гурин. — А я что говорю? Не может такого быть, чтобы вы ничего не замечали.
— Может оно и так, но только мы не думаем об этом, не говорим…
Помаленьку все разошлись, и остались вдвоем Зоя да Гурин.
— А я вот не верю, что человек рожден для радости, — хмуро сказала Зоя. — По-моему, так все наоборот. — Она помешивала ложечкой в стакане чай и смотрела мимо Гурина, уткнувшись взглядом в стенку.
Гурин тоже нахмурился, молчал некоторое время.
— Только вы не сердитесь, Зоя, — наконец заговорил он. — Я вам по-дружески… Вот птица сидит на суку, нахохлилась, перья встопорщила, и ничего в ней нет особенного. Так — шар из перьев. И вдруг взвивается ввысь! И какая же она красавица, когда летит! Потому что она создана для полета… А вот вы сидите сейчас, нахохлились… Вы понимаете меня?