Печали американца

Хустведт Сири

— Ну как, останешься со мной, пока мама сходит по делам?

Два огромных глаза неотрывно смотрели на меня. Девочка кивнула, ее нижняя губка рефлекторно подергивалась.

— Ты расстроилась, потому что маме нужно уходить?

Еще один кивок.

— Ты же уже приходила ко мне в гости. Помнишь, как мы хорошо разговаривали. А не хочешь разговаривать — порисуешь. Или посмотришь книжки.

Миранда сбежала вниз по ступенькам и присела на корточки перед дочерью. Я не слышал, что она ей сказала, но после этих слов девочка взяла ее за руку и дала отвести себя по лестнице. Мать на мгновение притянула расстроенную малышку к себе и умчалась прочь. Не успела дверь закрыться, как Эглантина заревела:

— Ма-а-ама,

я хочу к ма-а-аме!

Кукла полетела на пол. Обхватив руками искаженное гримасой личико, девочка рыдала, мотая головой взад-вперед в такт своему отчаянию.

Я наклонился и попробовал было потрепать ее по плечу в утешение, но малышка оттолкнула мою руку и принялась плакать еще громче, почти визжать, потом метнулась в гостиную и бросилась ничком на диван.

Нужно было подождать. Громким голосом я объявил Эгги, что если я ей понадоблюсь, то буду рядом, в соседней комнате.

Я сидел за столом, цепенея от отчаянного детского плача, и хотел только одного: чтобы она перестала.

Через несколько минут рыдания стали на тон ниже, а потом им на смену пришли всхлипы. Еще через минуту я услышал легкий звук шагов и поднял голову. Эгги стояла в дверях: красные глаза распухли от рева, под носом повисли две прозрачные дорожки соплей. Она молча смотрела на меня и непроизвольно всхлипывала. От каждого судорожного вздоха голова и подбородок ходили ходуном.

Еще несколько секунд мы молчали, а потом она с большим достоинством пискнула:

— А Чарли обзывается. Говорит на меня Эглантина-Карантина.

— А кто такой Чарли?

— Один мальчик из моей группы.

Переломный момент был пройден, и мы превратились в товарищей по несчастью, известному под названием «ожидание». Эгги выпила три стакана сока, смолотила шоколадку, которая уже месяц лежала на кухне, банан, черничный йогурт и полчашки хлопьев с молоком, вспомнила про заброшенную куклу Венди, всыпала ей по первое число за многочисленные нарушения режима, нарисовала четыре картинки с четырьмя бесконечно грустными мышами и еще одну, более жизнерадостную, изображавшую женщину, которая, как она мне объяснила, была «из маронов» [18] и доводилась ей прапрапрапрапрапрабабушкой. Потом она обследовала дом, заявив, что он большой, «ну, прям, как дом», сосредоточенно прослушала три сказки из «Оливковой книги» Эндрю Лэнга [19] и в промежутках между этими видами деятельности трещала без умолку. Ее голосок, похожий на запыхавшуюся флейту пикколо, не оставлял меня ни на минуту, докладывая о детсадовских предательствах:

18

Мароны— беглые рабы-негры и их потомки, нашедшие убежище в Вест-Индии в XVII–XVIII вв.

19

Эндрю Лэнг(1844–1812) — шотландский писатель, историк, издавал волшебные сказки Великобритании, давая названия сборникам по цвету обложек.

— Алисия сказала, что больше не будет со мной дружить. Я обиделась. А потом сказать что? Она сама про это забыла! А Чарли дурак. Он толкнул Космо. Воспитательница его даже за шиворот схватила.

И через весь вечер пунктиром шло ее беспокойство о Миранде. Я несколько раз замечал, что Эгги куксится, словно вот-вот заплачет, но слез не было. Вместо этого из груди ее вырывался глубокий вздох, а следом за ним вопль, который, при всей искренности, все же отдавал некоторой театральностью:

— Ну где же, ну где же сейчас моя мамочка? Ну где же, ну где же ты, мамочка моя ненаглядная?

И в самом деле — где? Около одиннадцати часов

вечера этот вопрос начал занимать меня все сильнее. К тому времени мы перебрались в библиотеку, включили фильм «Цилиндр» и смотрели, как черно-белые Фред Астер и Джинджер Роджерс крутятся, вертятся и бьют чечетку. Я достал для Эгги подушку и одеяло, но объяснил, что это не потому, что она остается у меня ночевать, а просто так удобнее смотреть кино. В час ночи «Цилиндр» уступил место «Китти Фойл» все с той же Джинджер Роджерс, рядом со мной посапывала спящая девочка, а я по-прежнему сидел на диване и со все возрастающим напряжением ждал звонка в дверь, надеясь, что не дал этим дивным очам провести себя, что Миранда не сыграла со мной злую шутку, что она не лежит сейчас в объятиях любовника, в то время как я сижу с ее ребенком, и что она, оброни Создатель, не бросила Эгги окончательно и бесповоротно. Нет, это решительно невозможно. Я почти ничего не знал о Миранде, но достаточно часто видел их с Эгги вместе, чтобы не допустить даже мысли об этом. Посему я принялся размышлять о ее таинственном преследователе и о фотографиях. А сколько полагается ждать, прежде чем заявить в полицию? Потом утомление взяло свое, и когда в дверь наконец позвонили, я дернулся, бросил взгляд на часы — три часа ночи — и побежал вниз открывать.

Миранда стояла, держа правую ладонь в левой, между пальцами сочилась кровь. Не говоря ни слова, я разжал ей руки и, увидев на указательном пальце правой глубокий порез, потащил ее на кухню промывать рану. Она отмахивалась, говорила, что это пустяки, что беспокоиться не о чем, и только спрашивала, где Эгги. Я достал бинт и пластырь, наложил повязку, а потом, расхрабрившись от сознания того, что меня очень просили помочь и я помог, опустил Миранде обе руки на плечи и велел ей сесть. К моему изумлению, она подчинилась.

— Сейчас глубокая ночь, — произнес я. — Я не знаю, что случилось, не знаю, что происходит, но Эгги сегодня вечером пришлось несладко, да и мне, прямо скажем, досталось по вашей, между прочим, милости. Так что вам придется мне кое-что объяснить. Не хотите сейчас — извольте, тогда завтра.

Миранда сидела у стола, положив перед собой забинтованный палец. Прежде чем мы пошли на второй этаж забирать спящую Эгги, она повернулась ко мне и ответила:

— Это длинный разговор. Слишком длинный. Но я хочу, чтобы вы знали, что сегодня я была в абсолютно безвыходном положении. Честное слово.

— А с пальцем что?

— Сопутствующие разрушения, — отозвалась она, пытаясь улыбнуться.

— С мамой творится что-то неладное, — сказала Соня.

Последнее слово прозвучало несколько неотчетливо, поскольку было произнесено с набитым ртом. Соня как раз отправила туда кусок сэндвича. Она какое-то время смотрела на меня, потом принялась разглядывать дно своей тарелки, не преставая при этом жевать.

— Я тут как-то вернулась домой вечером и застала ее в слезах, но она наотрез отказалась объяснить мне, что случилось.

— Ну, в том, что мама плачет, нет ничего страшного, — сказал я. — Бывает. Она в последнее время так много работает, что я даже беспокоиться начал, как бы она не надорвалась, ей надо быть осторожнее.

Соня кивнула:

— Я думаю, дело не только в переутомлении. Это все из-за папы.

— Почему ты так считаешь?

— Вот вчера вечером она смотрела этот фильм, «Синеву». Ну нет бы сесть и просто посмотреть от начала до конца. Вместо этого она мотала вперед-назад, смотрела какие-то отдельные куски, снова проматывала к началу, опять смотрела их же, и я видела, что она чем-то страшно взволнована и удручена. На самом деле мама от меня ничего не скрывает. Если я спрашиваю, она мне отвечает, так, мол, и так. Но она так и не смогла мне толком объяснить, почему без конца смотрит эту сцену с Эдди Блай и Китом Роландом, так что я не знаю, что и думать.