Печальные тропики
Шрифт:
Я уже говорил, что женщинам доступ в мужской дом запрещен. Это относится к замужним женщинам, ибо девушки-подростки сами избегают приближаться к нему. Впрочем, один раз в жизни им приходится войти туда добровольно, чтобы сделать предложение своему будущему мужу.
Живые и мертвые
Мужской дом служит мастерской, клубом, спальней, домом свиданий и, наконец, еще и храмом. Там готовятся к религиозным танцам, происходят некоторые церемонии, на которые не допускаются женщины, например изготовление и вращение ромбов. Это музыкальные, богато раскрашенные деревянные инструменты, по форме напоминающие сплюснутую рыбу, но различные по размеру — приблизительно от тридцати сантиметров до полутора метров. Вращая их за конец шнура, производят глухой гул, приписываемый навещающим деревню духам, которых женщинам положено бояться. Беда той, которая увидит ромб: ей, вполне вероятно, угрожает смерть. Когда я впервые присутствовал при их изготовлении, меня пытались убедить, что речь идет о приспособлениях для кухни. Моя просьба уступить мне несколько штук вызвала у них крайнее отвращение, что объяснялось не столько необходимостью снова приниматься за работу, сколько опасением, что я выдам секрет. Пришлось среди ночи идти в мужской дом с сундучком. Туда положили завернутые ромбы и заперли сундук на замок, а с меня взяли слово, что я
Дело не в том, что религия пользуется у бороро большим престижем, наоборот, она разумеется сама собой. В мужском доме религиозные отправления совершаются с той же непринужденностью, что и остальные, как если бы речь шла об утилитарных делах, выполняемых ради их результата, без требования того почтительного отношения, которое нисходит даже на неверующих, когда они входят в храм. Сегодня после полудня в мужском доме поют. Это подготовка к вечернему публичному обряду. В углу храпят или болтают подростки, двое-трое мужчин напевают, встряхивая погремушками, но если одному из них захочется закурить сигарету или если пришла его очередь зачерпнуть кукурузной каши, он передает инструмент соседу, который подхватывает мелодию. Если какой-то танцор начинает щеголять своим новым убором, все останавливаются и обсуждают его, как будто забыв свои обязанности, пока в другом углу заклинание не возобновляется в том же самом месте, где было прервано.
И тем не менее значение мужского дома превосходит даже то, что связано с его ролью центра общественной и религиозной жизни, которую я попытался описать. Структура деревни не только позволяет осуществлять четкое функционирование институтов: она резюмирует и регулирует отношения между человеком и вселенной, между обществом и сверхъестественным миром, между живыми и мертвыми.
Прежде чем приступить к рассмотрению этого нового аспекта культуры бороро, я должен пояснить, что означают отношения между живыми и мертвыми. Без этого было бы трудно понять то особое решение, которое привносит мышление бороро в эту всеобщую проблему. Оно поразительно схоже с тем, которое встречается на другом конце западного полушария — у жителей лесов и прерий на северо-востоке Северной Америки, у индейцев оджибве, меномини и виннебаго. Не существует, вероятно, ни одного общества, которое не проявляло бы уважения к мертвым. Даже в самом начале человеческого рода неандерталец уже хоронил своих усопших в могилах, устроенных из нескольких грубых камней. Несомненно, похоронные обряды меняются от группы к группе. Можем ли мы говорить о том, что эти вариации несущественны, если учитывать те одинаковые чувства, которые стоят за ними? Даже если мы прибегнем к самым крайним упрощениям в отношении чувства уважения, проявляемого к мертвым в разных обществах, мы все же должны будем признать большое различие: это два полюса, между которыми существует целая серия переходных стадий. В некоторых обществах мертвых не тревожат, их лишь поминают, что не беспокоит живых. Если мертвые посещают живых, то с перерывами и в предусмотренных случаях. И их посещение оказывает благотворное действие, поскольку покровительство мертвых обеспечивает регулярное возвращение времен года, плодородие полей и женщин. Все проходит так, как если бы между мертвыми и живыми было заключено соглашение: в обмен на разумный культ, который им посвящается, мертвые остаются в своем мире, а в происходящих время от времени встречах между двумя группами всегда преобладает забота об интересах живых. Это положение отчетливо выражено в одной общей для всего фольклора теме — теме признательного мертвеца. Богатый герой выкупает труп у кредиторов, которые противились его захоронению. Он хоронит мертвеца. Тот во сне является к своему благодетелю и сулит ему удачу на том условии, что полученные выгоды они поровну поделят между собой. Действительно, герой быстро завоевывает любовь принцессы, которую ему удается спасти от многочисленных опасностей с помощью своего сверхъестественного покровителя. Нужно ли поделиться с мертвецом? Но принцесса заколдована, она наполовину женщина, наполовину змея или дракон. Мертвец требует свою долю, герой соглашается, и тот, удовлетворенный этой честностью, довольствуется малым, отдавая герою супругу, ставшую женщиной.
Этой концепции противостоит другая, ее тоже можно проиллюстрировать фольклорной темой, которую я назову: предприимчивый рыцарь. Здесь герой беден, а не богат. На все про все у него есть хлебное зернышко, которое ему хитростью удается обменять последовательно на петуха, свинью, быка, на труп, его же он наконец выменивает на живую принцессу. Как видно, здесь мертвый является объектом, а не субъектом. Это больше не партнер, с которым заключают соглашение, а орудие, которым пользуются для спекуляции, где есть место и обману, и мошенничеству. Некоторые общества придерживаются подобного отношения к мертвым. Они отказывают им в покое, они их используют, иногда в буквальном смысле, как в случае каннибализма и некрофагии, когда эти явления основаны на стремлении слиться с доблестями и силами покойного. Символически это происходит в обществах, втянутых в престижные соперничества, где участники должны, осмелев так сказать, постоянно призывать мертвых на выручку в стремлении обосновать свои исключительные права посредством взывания к предкам и генеалогических мошенничеств. Эти общества больше других не чувствуют покоя со стороны мертвых, которыми они злоупотребляют. Они думают, что те отплачивают за свое преследование, тем более проявляя свою требовательность и придирчивость по отношению к живым, что последние стараются воспользоваться ими. Но идет ли речь о справедливом разделе выгоды, как в первом случае, или о безудержной спекуляции, как во втором, главная идея состоит в том, что в отношениях между мертвыми и живыми невозможно не принимать в расчет обе стороны. Между этими крайними позициями существуют переходные формы: индейцы западного побережья Канады и меланезийцы выводят всех своих предков в церемониях, заставляя их свидетельствовать в пользу потомков. В некоторых культах предков в Китае или странах Африки мертвые сохраняют своё личное тождество, но лишь на протяжении нескольких поколений. У пуэбло на юго-западе США их тотчас же перестают персонифицировать в качестве усопших, но они выполняют какие-то специальные функции. Даже в Европе, где мертвые стали равнодушными и анонимными, в фольклоре сохраняются остатки иного варианта, где присутствует вера в то, что существует два типа мертвецов: те, что погибли от естественных причин, составляют корпус предков-покровителей, тогда как самоубийцы, убитые или околдованные, превращаются в зловредных и завистливых духов.
Если мы ограничимся рассмотрением эволюции западной цивилизации, то нет сомнения, что спекуляционная позиция постепенно уступает место договорной концепции в отношениях между мертвыми и живыми, а она в свою очередь уступает место безразличию, которое, может быть, заключается в евангельской формуле: оставьте мертвым хоронить мертвых. Но нет никаких оснований предполагать, что эта эволюция соответствует всеобщему образцу. Создается скорее впечатление, что во всех культурах имелось неотчетливо выраженное осознание обеих форм, но индейцы бороро выделяли одну из них и при этом старались, прибегая к суеверным приемам, обезопасить себя с другой стороны, как, впрочем, и мы продолжаем это делать независимо от признаваемых нами верований или неверия.
Своеобразие бороро состоит в том, что они ясно выразили обе концепции, выстроив систему верований и обрядов, соответствующих каждой из них, и создав механизмы, позволяющие переходить от одной к другой с надеждой примирить обе.
Я выразился бы неточно, если бы сказал, что для бороро не существует естественной смерти: человек для них не индивид, а личность. Он составляет часть социологической вселенной, то есть деревни, которая существует испокон веку бок о бок с физической вселенной, состоящей в свою очередь из других, по их мнению, одушевленных существ, небесных тел и погодных явлений. Этому взгляду не мешает временный характер конкретных деревень, которые по причине истощения обрабатываемых земель редко остаются на одном месте дольше тридцати лет. Следовательно, то, что составляет деревню, это-не ее территория и не ее хижины, а определенная структура, которая была описана выше и которую воспроизводит любая деревня. Таким образом становится понятным, почему, препятствуя традиционному расположению деревень, миссионеры разрушают сразу всю систему. Что касается животных, они частично принадлежат к миру людей, особенно рыбы и птицы, тогда как некоторые наземные животные относятся к физической вселенной. Таким образом, бороро считают, что их человеческая форма является переходной: между формой той рыбы, чьим именем они себя называют, и формой ара-ра, которой они заканчивают цикл своих перевоплощений. Мышление бороро основывается на фундаментальном противопоставлении природы и культуры, из чего следует, что они относят человеческую жизнь к порядку культуры. Говорить, что смерть естественна или противоестественна, теряет смысл. На деле и по праву смерть является одновременно и естественной и противоестественной.
Каждый раз, когда кто-то умирает, это затрагивает не только его близких, но и общество в целом. Ущерб, который нанесла природа обществу, она должна вернуть в виде долга — мори — термин, который довольно хорошо передает одно из основных понятий бороро. Когда умирает индеец, деревня организует коллективную охоту. Ее поручают половине, противолежащей той, к которой принадлежал покойный. Это экспедиция против природы, цель которой — убить крупную дичь, предпочтительно ягуара, чьи когти, клыки и шкура и составят мори покойного.
Когда я прибыл в Кежару, ее только что посетила смерть, к сожалению, речь шла о человеке, умершем вдалеке, в другой деревне. Поэтому я не увидел двойного погребения, которое заключается в том, что труп сначала кладут в яму, покрытую ветками и вырытую в центре деревни. Он лежит в ней, пока не начнет разлагаться плоть, затем костные останки моют в реке, разрисовывают и украшают мозаикой из наклеенных перьев и, наконец, кладут в корзину и погружают на дно озера или реки. Все остальные церемонии, на которых я присутствовал, протекали в соответствии с традицией, включая ритуальные скарификации родственников на том месте, где должна быть вырыта временная могила. Другая неудача заключалась в том, что коллективная охота состоялась то ли накануне, то ли в день моего приезда — неизвестно, ясно одно — охотники ничего не убили. Для погребальных танцев использовали старую шкуру ягуара. Я даже подозреваю, что наш ирара был так живо присвоен индейцами, чтобы восполнить недостающую дичь. Мне никогда в этом не признавались, и это жаль: если дело обстояло именно так, тогда я мог бы претендовать на роль уиаддо, главы охоты, представлявшего душу покойного. От его семьи я получил бы нарукавную повязку из человеческих волос и поари — мистический кларнет, сделанный из маленького, обклеенного перьями кале-баса, служащего раструбом для бамбукового язычка; он звучит над добычей, а потом его привязывают к шкуре. Я бы поделил, как это предписано, мясо, кожу, зубы, когти между родственниками покойного, которые дали бы мне в обмен церемониальные лук и стрелы, еще один кларнет, в память о моих обязанностях, и бусы из кружочков раковин. Безусловно, мне тоже пришлось бы покраситься черной краской, чтобы меня не узнала та злокозненная душа, что была виновна в смерти человека. По правилу мори, она обязана воплотиться в дичь, которую убивают охотники. Таким образом она жертвует собой, компенсируя нанесенный ею ущерб, но полна мстительной ненависти к своему палачу. Ибо в каком-то смысле эта смертоносная натура является человеческой. Она действует с помощью особой категории душ, которые зависят непосредственно от нее, а не от общества. Выше было упомянуто, что я жил в хижине вместе с колдуном.
Бари составляют особую категорию человеческих существ, которые не принадлежат полностью ни к физической вселенной, ни к социальному миру; их роль заключается в установлении посредничества между обоими царствами. Возможно — но не точно, — что все они родились на половине тугаре. Так обстояло дело с моим колдуном, поскольку наша хижина была чера и он жил, как и положено, у своей жены.
Колдуном становятся по призванию, а нередко и после того, как человек заключает соглашение с членами очень сложной общности. Она состоит из злокозненных или попросту опасных духов, частично небесных (и тогда оказывающих влияние на астрономические и метеорологические явления), частично подземных, а частично относящихся к животному царству. Эти существа, число которых постоянно растет за счет душ умерших колдунов, ответственны за движение светил, за ветер, дождь, за болезнь и смерть. Это герои рассказов, выступающие в разнообразных и ужасающих видах: мохнатые, с продырявленными головами, откуда выходит табачный дым, когда они курят; воздушные чудовища, которые испускают дождь из глаз и ноздрей, или с непомерно длинными волосами и ногтями; об одной ноге с большим животом и с телом летучей мыши, покрытым пухом.
Бари — личность антиобщественная. Благодаря личной связи с одним или несколькими духами он получает привилегии: сверхъестественную помощь, когда в одиночку отправляется на охоту, способность превращаться в зверя, дар пророчества; он знает секреты болезней. Убитую на охоте дичь, первый собранный урожай не полагается есть, пока бари не получит свою долю. Она составляет то мори, которое живые должны принести духам мертвых. Таким образом, она играет в системе роль симметричную и противоположную роли погребальной охоты, о которой я говорил. Однако бари тоже подвластен одному или нескольким духам-хранителям. Они используют его для перевоплощения и тогда бари, оседланный духом, впадает в транс и конвульсии. В обмен на свое покровительство дух ни на минуту не упускает бари из поля зрения; именно он является истинным владельцем не только имущества, но и самого тела колдуна. А тот отдает духу отчет за поломанные им стрелы, попорченную посуду, за обрезки своих ногтей и волос. Их нельзя уничтожать или выбрасывать, и бари тащит за собой эти обломки своей прошедшей жизни. Старая юридическая поговорка — мертвый хватает живого — получает здесь ужасный и неожиданный смысл. Связь между колдуном и духом такая тесная, что в конечном счете никогда неизвестно, кто же из двух партнеров по договору является хозяином, а кто слугой.