Печальные тропики
Шрифт:
Меня заверили, что дорога, ведущая в Утиарити, не готовит неожиданностей вроде той, что приключилась с нами два года назад по дороге в Сан-Лоренсу. Тем не менее, когда мы добрались до вершины Серры-ду-Томбадор, в месте, носящем название Каиша-Фу-рада, что означает «пробитый ящик», у машины сломалась ведущая шестерня главной передачи. Мы находились километрах в тридцати от Диамантину. Шоферы отправились туда пешком, чтобы телеграфировать в Куябу. Там деталь закажут в Рио, откуда ее доставят самолетом и привезут нам на грузовике. Если все будет хорошо, операция займет неделю, тем временем быки опередят нас.
И вот мы разбили лагерь на верху Томбадора. Этой скалистой шпорой заканчивается шапада — плато, поднимающееся над бассейном реки Парагвай. Шапада нависает над рекой на высоте трехсот метров, с другой ее стороны стекают ручьи, снабжающие водой уже притоки Амазонки. Что можно еще делать в неприветливой саванне, когда между несколькими найденными деревьями подвешены гамаки и натянуты противомоскитные сетки, как не спать, мечтать и охотиться? Сухой сезон начался месяц назад, стоял июнь. Не считая обычных незначительных августовских осадков (которые, кстати, в том году так и не выпали), до сентября не прольется ни капли дождя. Саванна уже приняла зимний вид: увяли и засохли растения — частые жертвы всепожирающего огня бруссы, оставляющего после себя лишь обширные пятна песка, прикрытые обуглившимися веточками. Редкая дичь, населяющая пла-: то, спасается от огня в непроходимых купах рощ, где находит она небольшие зеленые пастбища. В сезон дождей, с октября по март, когда осадки выпадают почти ежедневно, температура поднимается днем до сорока двух — сорока четырех градусов, ночи же бывают прохладные, даже с внезапным и недолгим похолоданием на заре. Напротив, для сухого сезона характерны сильные температурные колебания. В это время нередко температура от дневного максимума в сорок градусов падает ночью до восьми — десяти градусов.
Расположившись вокруг лагерного костра, мы попиваем мате и слушаем рассказы двух братьев, приданных нашей службе, и шоферов о «приключениях» в сертане. Они объясняют, почему большой муравьед тамандуа безобиден в саванне: встав на дыбы, он не держит равновесия. В лесу же он опирается хвостом на дерево и может разорвать передними лапами любого, кто к нему приблизится. Муравьеду не страшны ночные нападения, «он спит, положив голову вдоль тела, и даже ягуару не узнать, где его голова». В сезон дождей, по словам рассказчиков, следует опасаться диких свиней, которые бродят стадами в пятьдесят и более голов и якобы так «скрипят челюстями», что их слышно за несколько километров! При этом звуке охотнику, говорят они, остается лишь бежать, так как, если он убьет или ранит хотя бы одно животное, все остальные сразу перейдут в нападение. Тут уж спасение можно найти только на дереве или на термитнике.
Кто-то рассказал, как однажды ночью ехал вместе с братом и вдруг услышал чьи-то крики, но прийти на помощь побоялся, опасаясь индейцев. Они дождались рассвета, хотя крики не прекращались, и на заре обнаружили охотника: еще вчера он взобрался на дерево, уронив при этом ружье на землю, а дерево окружили свиньи.
Его судьба рисовалась не столь трагичной, как судьба другого охотника, который, издали услышав свиней, бросился на термитник. Звери окружили его. Он стрелял, пока не кончились патроны, а затем пустил в ход большой нож. На следующий день отправились на его поиски и быстро обнаружили место трагедии по летавшим над ним американским грифам. На земле нашли только череп человека да выпотрошенные туши свиней.
Переходим к забавным историям. Серингейрос, сборщику каучука, повстречался голодный ягуар. Они ходили друг за другом вокруг лесной чащи, пока из-за неверного расчета человека не оказались нос к носу. Оба застыли на месте, а человек не решился даже крикнуть. «Лишь полчаса спустя, схваченный судорогой, он делает невольное движение, задевает за курок ружья и только тут вспоминает, что вооружен».
Местность, где мы остановились, к сожалению, наводнена насекомыми — осами, комарами, тучами мельчайших мошек, сосущих кровь, были также пчелы (их здесь называют «отцы меда»). Южноамериканские виды пчел доставляют большие мучения. Любители пота, они наперебой садятся на самые лакомые местечки — углы губ, глаза и ноздри. Как бы опьяненные выделениями своей жертвы, они готовы скорее погибнуть, чем улететь, причем их раздавленные на коже тела без конца привлекают новых мучителей. Отсюда и их прозвище ламбаольос — лизоглазы. Это настоящая пытка тропической бруссы, хуже, чем зараза, идущая от комаров и мошек, к которой организму удается приспособиться через несколько недель.
Но слово «пчела» означает также мед, сбором которого можно безбоязненно заниматься, опустошая укрытые в земле или находящиеся в дуплистом дереве соты со сферическими ячейками величиной с яйцо. Мед неодинаков по вкусу у разных видов пчел — я насчитал их тринадцать, — но неизменно такой насыщенный, что мы быстро научились, на манер индейцев намбиквара, разводить его в воде. Его ароматы можно комбинировать словно в бургундских винах, хотя иногда их странность приводит в замешательство.
Наконец-то приходит грузовик технической помощи с новой деталью и с механизмом для ее установки. Мы снова пускаемся в путь, проезжаем наполовину разрушенный Диамантину, лежащий в долине, открытой в сторону реки Парагвай, опять поднимаемся на плато — на этот раз без происшествий. Добираемся до реки Аринус, которая несет свои воды в Тапажос, а затем Амазонку, поворачиваем к западу, к всхолмленным долинам рек Сакре и Папагайу, они тоже вливаются в Тапажос, падая с уступов шестидесятиметровой высоты. В Пареси мы останавливаемся, чтобы обследовать оружие, оставленное «деревянными мордами», которых снова видели в окрестностях. Немного отъехав, проводим бессонную ночь в болотистой местности. Нас беспокоят лагерные костры индейцев. В ясном небе сухого сезона мы замечаем вертикальные дымы в нескольких километрах от нас. Еще один день идет на осмотр водопадов и сбор сведений в одной из деревень индейцев пареси. Наконец перед нами река Папагайу шириной в сотню метров, катящая вровень с землей такие светлые воды, что, несмотря на глубину, видно ее скалистое ложе. На другой стороне реки стоит дюжина хижин из соломы и саманных хибарок — они относятся к телеграфному посту Утиарити. Разгружаем грузовик, переносим продукты и багаж на паром. Прощаемся с шоферами. Уже на другом берегу замечаем двух обнаженных людей — это намбиквара [70] .
70
Намбиквара лингвистически делятся на западных и восточных, говорящих на разных языках. Как западные, так и восточные подразделяются в свою очередь на локальные группы. По поводу их числа и названий в литературе существует большой разнобой. По одним данным, имеется всего четыре локальных группы намбиквара, по другим — пять, по третьим — семь, по четвертым — двадцать шесть. Этот разнобой объясняется как тем, что разные исследователи по-разному выделяют группы, так и тем, что действительно локальные группы подвержены изменениям: одни появляются, другие исчезают. Как наиболее устойчивые, можно назвать следующие локальные группы: у восточных намбиквара — эло-тасу, ваклитису, титанлу, чивайсу; у западных — вантису, таондису, суэтндису.
На телеграфной линии
Тот, кто живет на линии Рондона, может вообразить, что находится на луне. Представьте себе территорию величиной с Францию и на три четверти неисследованную. По ней передвигаются лишь небольшие группы индейцев, которые относятся к одним из самых примитивных племен в мире. И имено эту территорию из конца в конец пересекает телеграфная линия. Кое-как расчищенная среди леса просека (пикада) служит единственным ориентиром на протяжении семисот километров. Неисследованные места начинаются по обеим сторонам пикады, ее трассу не сразу даже удается отличить от бруссы. Есть, правда, провод, но он, став почти бесполезным сразу же после прокладки, провис на столбах. Многие из них сгнили и упали, став жертвой термитов или индейцев, которые принимают характерное гудение телеграфной линии за жужжание роя диких пчел. Местами провод волочится по земле или небрежно закинут на соседние деревья. Как ни странно, линия не рассеивает впечатления уныния, а усиливает его.
Монотонность лишает эти девственные пейзажи их многозначительности. В тянущейся до бесконечности бруссе просека, покосившиеся столбы и провисшие между ними провода выглядят совершенно нелепо.
Население, обитающее вдоль линии, насчитывает сотню человек. Это индейцы пареси, некогда набранные на месте телеграфной комиссией для присмотра за линией и обученные обращению с аппаратами (это не мешало им по-прежнему охотиться с луком и стрелами), и бразильцы, которых когда-то привлекла в эти необжитые места надежда найти либо новое Эльдорадо, либо новый Дальний Запад. Неоправдавшаяся надежда: по мере того как продвигаешься по плато, все реже встречаются «формы» алмаза.
«Формами» называют небольшие камни странного цвета и строения, которые «оповещают» о присутствии алмазов. Там, где их находят, обнаруживают алмазы. К таким «формам» относятся эмбуррадос — «грубая галька», претиньяс — «негритяночки», ама-реллиньяс — «желтенькие», фригадос-ди-галлинья — «куриные печенки», санге-ди-бой — «бычья кровь», дентес-ди-као — «собачьи зубы» и т. д.
Вместо алмазов на этих песчаных землях, размываемых дождем в течение одной половины года и лишенных каких-либо осадков в другой, можно увидеть лишь колючий кустарник. Здесь совсем нет дичи.