Печальные тропики
Шрифт:
От прежней славы Куябы остался образ жизни, медленный и церемонный. Для иностранцев первый день проходит в хождении взад и вперед по площади, которая отделяет постоялый двор от губернаторского дворца: по приезде следует представить визитную карточку, часом позже адъютант, усатый жандарм, является с ответными знаками внимания. После сиесты, когда весь город с полудня до четырех часов погружается в оцепенение, нужно засвидетельствовать свое почтение губернатору, который со скучающим видом оказывает этнографу вежливый прием. Индейцы? Он, разумеется, предпочел бы, чтобы их не было вовсе. Чем, как не раздражающим напоминанием о его политической немилости, свидетельством его ссылки в какой-то отсталый округ, они являются? У епископа все повторяется: индейцы, принимается он мне объяснять, не так свирепы и глупы, как можно было бы подумать; могу ли я себе представить, что одна индеанка бороро приняла христианскую веру? И что братьям из Диаманткну удалось — ценой каких усилий! — сделать троих индейцев пареси сносными столярами? А в научном плане миссионеры действительно собрали все заслуживающее труда быть сохраненным. Что касается легенд, то им известна легенда о потопе, значит, господь бог не захотел, чтобы над ними тяготело проклятие. Я отправляюсь к ним, пусть так. Но чтобы я непременно воздерживался от подрывания авторитета святых отцов: никаких никчемных подарков, зеркал или бус. Только топоры: этим лентяям следует напомнить о святости труда.
Освободившись от этих формальностей, можно переходить к серьезным делам. Мои дни проходят в заднем помещении лавки ливанских торговцев: это наполовину оптовики, наполовину ростовщики. Они снабжают скобяным товаром, тканями и лекарствами дюжину родственников, клиентов и лиц, пользующихся их покровительством. Те отправляются со своим приобретенным в кредит грузом на быках или в пироге выколачивать последние мильрейсы, застрявшие в глуши бруссы или вдоль рек. Булочник готовит для нас мешки с болаша — круглыми хлебами, замешанными без дрожжей с добавлением жира. Они тверды, как камень, но на огне становятся мягкими. Раскрошившись на ухабах и пропитавшись бычьим потом, они превращаются в какой-то не поддающийся определению продукт, столь же прогорклый, как и сушеное мясо, заказанное у мясника. В Куябе мясник пребывал в смертельной тоске из-за одного-единственного желания, причем не было ни одного шанса на то, что оно исполнится, — пусть когда-нибудь приедет в Куябу цирк. Ему бы так хотелось посмотреть на слона: «Столько мяса!..»
Наконец, были еще братья Б., французы, корсиканцы по происхождению, давным-давно поселившиеся в Куябе — причину этого они мне не открыли. Они говорили на своем родном языке напевно и неуверенно, слова доносились как бы издалека. До того как стать владельцами гаража, они занимались охотой на больших белых цапель и так описывали технику ловли: нужно разложить на земле пакетики из белой бумаги, а большие птицы, как бы завороженные чистым цветом, таким же как и их собственный, подходят, суют клюв в капюшон и, ослепленные, без сопротивления попадают в руки охотников. Красивые перья выдергивают в пору любовных игр прямо из живой птицы. Шкафы братьев были набиты перьями, которые больше не находили сбыта с тех пор, как их отвергла мода. Затем братья Б. сделались искателями алмазов. Теперь же они занимались снаряжением грузовиков. Словно корабли прежних времен, бороздившие неизвестные океаны, грузовики пускались по дорогам, где и груз, и машины подвергались риску опрокинуться в ущелье или в реку. Зато, когда они благополучно добирались до цели, четырехкратная прибыль компенсировала братьям все прежние потери. Я часто объезжал на грузовике окрестности Куябы. Накануне отъезда грузились бидоны с бензином в количестве, учитывавшем два обстоятельства: его потребление в оба конца и почти постоянное движение на первой или второй скорости. Провизию и лагерное снаряжение располагали так, чтобы все могли сидеть и прятаться от дождя. На бортах подвешивали домкраты и другие инструменты вместе с запасом веревок и досок для замены разрушенных мостов. На заре мы взгромождались на весь этот груз, словно на верблюда, и грузовик толчками начинал двигаться вперед. Трудности возникали уже в середине дня: появлялись затопленные или болотистые участки, которые требовалось замостить. Однажды я три дня занимался тем, что переносил перед грузовиком настил из бревен в два раза длиннее его самого, пока мы не миновали опасное место. Иногда встречался песок, и мы рыли под колесами ямы, заполняя их листьями. Даже когда мосты были целыми, приходилось полностью выгружать поклажу, облегчая машину, а переехав по шатким доскам, вновь нагружать ее. Если мост оказывался сожженным огнем бруссы, мы разбивали лагерь и восстанавливали его, а затем снова разбирали, тек как доски могли понадобиться в другой раз. Наконец, встречались и большие реки, через них можно было переправиться только на пароме, который сооружался из трех пирог, соединенных брусьями. Под тяжестью грузовика, даже без поклажи, пироги погружались в воду по самый борт, противоположный же берег оказывался слишком крутым или вязким, и автомобиль не мог на него выбраться. Тогда приходилось исследовать берег на протяжения нескольких сот метров в поисках более удобного подхода или брода.
Люди, занимавшиеся вождением таких грузовиков, привыкли проводить в пути целые недели, а иногда и месяцы. Они работали по двое: шофер и его помощник, первый — за рулем, второй — примостившись на ступеньке. Помощник высматривал препятствия, следил за продвижением подобно моряку, взобравшемуся на нос корабля, чтобы помочь кормчему пройти по фарватеру. У него всегда был карабин, потому что нередко перед грузовиком — скорее от удивления, чем от испуга, — останавливались косуля или тапир. Тогда он стрелял наудачу, и в зависимости от успеха решался вопрос со стоянкой: животное требовалось освежевать, разделать части туши на тонкие пластинки мяса наподобие картошки, которую чистят по спирали до ее середины. Эти пластинки тут же натирали находившейся всегда под рукой смесью соли, перца и толченого чеснока и на несколько часов раскладывали на солнце. Операцию возобновляли назавтра, а затем повторяли в следующие дни. Таким способом получают came de sol — мясо, высушенное на солнце; оно не такое вкусное, как carne de vente, которое подсыхает в тени на конце шеста, но зато дольше хранится.
Странное существование ведут эти шоферы-виртуозы, всегда готовые выполнить самую тонкую починку, сами изобретающие и сами уничтожающие пути своего проезда, вынужденные неделями оставаться среди бруссы там, где сломался грузовик, пока мимо не проедет грузовик конкурента и не поднимет тревогу в Куябе, а уж оттуда запросят в Сан-Паулу или в Рио вышедшую из строя деталь. Все это время шоферы живут лагерем, охотятся, стирают, спят и набираются терпения. Мой лучший шофер избежал правосудия после преступления, о котором он ни разу не обмолвился. В Куябе об этом знали, но помалкивали: ведь заменить его все равно некем в условиях, когда требуется сделать невозможное. Своей жизнью, подвергавшейся ежедневному риску, он, по мнению людей, щедро расплачивался за жизнь, которую когда-то отнял.
Когда около четырех часов утра мы покидали Куябу, было еще темно. Глаз угадывал церкви, украшенные искусственным мрамором от основания до колокольни. Грузовик подскакивал по последним улицам, обсаженным стриженными в форме шара манговыми деревьями и вымощенным речным камнем. Характерный вид фруктового сада, который в силу естественного расположения деревьев имеет саванна, создает иллюзию пейзажа, созданного руками человека, тогда как на самом деле мы уже едем по бруссе. Скоро об этом начинает напоминать дорога, которая становится достаточно сложной: она взбирается над рекой каменистыми зигзагами, а их перерезают рытвины и топкие броды с вырубленным лесом.
Поднявшись наверх, мы увидели тонкую линию, слишком уж неподвижную, чтобы можно было спутать ее с отблесками зари. Однако мы долго сомневались в ее природе и реальности. Но часа через три-четыре, когда был преодолен каменистый склон, перед нами открылся широкий вид, заставивший нас поверить очевидности: с севера на юг протянулась красная стена, возвышающаяся на двести или триста метров над зеленеющими холмами. Она постепенно понижалась к северу, пока не сливалась с плоскогорьем. Но мы начинаем различать подробности, приближаясь к ее южной стороне. Эта стена, которая только что выглядела ровной, таит в себе узкие расселины, выдвинувшиеся вперед горные пики, балконы и платформы. В каменном творении есть и редуты, и теснины. Грузовику понадобилось несколько часов, чтобы взобраться на скат, едва подправленный рукой человека и приведший нас на верхний выступающий край шапады — плоской вершины Мату-Гросу. Оттуда мы попадаем на тысячекилометровое плато, уходящее с легким уклоном к северу, вплоть да бассейна Амазонки. Здесь открывается иной мир. Под жесткой, молочно-зеленой травой виден песок — белый, розоватый или цвета охры, — образовавшийся в результате поверхностного выветривания песчаниковой платформы. Вся растительность состоит из редкого узловатого кустарника, который защищен от царящей здесь семь месяцев в году засухи толстой корой, твердыми блестящими листьями и колючками. Достаточно нескольких дождливых дней, чтобы эта саванна превратилась в сад: зеленеет трава, покрываются белыми и сиреневыми цветами деревья. Но по-прежнему главным остается впечатление громадных просторов.
Поверхность такая ровная и уклоны настолько слабы, что горизонт беспрепятственно простирается на десятки километров. Полдня нужно потратить на преодоление пространства, созерцаемого с утра. Каждый следующий день вы созерцаете пейзаж, виденный вчера, так что восприятие настоящего и впечатления прошлого смешиваются в какое-то наваждение недвижности. Как бы далеко ни простиралась земля, она удивительно однообразна и совсем лишена неровностей, так что отдаленный горизонт — где-то высоко в небе — принимаешь за облака. Этот пейзаж настолько фантастичен, что даже не кажется монотонным. Время от времени грузовик перебирается вброд через реки, лишенные берегов, будто реки не пересекают, а скорее затопляют плато. Словно эта земля — один из древнейших в мире континентов, осколок Гондваны, соединявшей Бразилию и Африку, — навсегда осталась молодой и реки не успели углубить свое русло.
Небо и земля здесь меняются традиционными для нас ролями. Облака возводят самые невероятные сооружения над молочным шлейфом саванны — кампо. Небо становится средоточием форм и объемов, тогда как земля хранит мягкость первобытности.
Однажды вечером мы остановились недалеко от гаримпо, лагеря искателей алмазов. Вскоре у нашего костра появились силуэты: это гаримпейрос — старатели. Они извлекали из котомок и карманов оборванной одежды небольшие бамбуковые трубочки и высыпали их содержимое в наши ладони, надеясь нам продать необработанные алмазы. Однако я достаточно наслышался о нравах гаримпейрос и знал, что здесь вряд ли можно увидеть действительно что-нибудь интересное. Ибо в гаримпо свои неписаные, но тем не менее строго соблюдаемые законы. Эти люди делятся на две категории — искателей приключений и беглых.
Течение речек, в песке которых собирают алмазы, находится под контролем тех, кто занял это место первым. Крупная добыча случается не так уж часто, ее приходится долго ждать. Поэтому старатели объединяются в команды во главе с предводителем, украшающим себя титулом «капитан» или «инженер». Ему требуются средства, чтобы вооружить своих людей, обеспечить их необходимым снаряжением — луженым металлическим ведром для выемки гравия, решетом, лотком для промывки, иногда и скафандром для спуска под воду, и воздушным насосом, а самое главное — чтобы регулярно снабжать их припасами. В обмен на это старатель обязуется продавать свои находки лишь доверенным покупателям (которые в свою очередь связаны с крупными гранильщиками в Голландии или Англии) и делиться прибылью с предводителем.