Печальные тропики
Шрифт:
Под впечатлением этого нелепого происшествия я плохо спал и все вспоминал сцену с обменом. Видимо, индейцами намбиквара был заимствован лишь символ письма, тогда как его реальность оставалась им чуждой. Оно было им нужно скорее в социологических целях, нежели в интеллектуальных. Речь шла не о том, чтобы узнать, запомнить или понять, а о том, чтобы повысить престиж и авторитет одного лица. И об этом догадался один индеец, еще находящийся в каменном веке.
В деревне моих намбиквара своевольные люди оказались и самыми мудрыми. Те, кто отмежевался от своего вождя (после моего отъезда его оставило большинство соплеменников из-за его попыток разыграть карту цивилизации), смутно понимали, что вместе с письмом в их среду проникает и вероломство. Живя вдали от цивилизованного мира, они получили для себя отсрочку. И все-таки гениальность их вождя, сразу же понявшего ту помощь, которую могла оказать ему письменность, вызывала восхищение.
Этот эпизод привлек мое внимание еще к одной стороне жизни намбиквара: я имею в виду отношения между отдельными людьми и группами. Дальше я рассмотрю их более конкретно.
Когда мы еще находились в Утиарити, среди намбиквара разразилась эпидемия гнойного воспаления глаз. Эта гонококковая инфекция вызывала ужасные боли и слепоту, которая могла стать необратимой. На протяжении нескольких дней группа была полностью парализована. Индейцы врачевали друг друга водной настойкой из какой-то коры, которую капали в глаз с помощью свернутого трубочкой листочка. Болезнь распространилась и на членов экспедиции: сначала на мою жену, которая принимала участие во всех моих путешествиях, занимаясь изучением материальной культуры, а затем на большинство людей из отряда и на моего бразильского коллегу. Заболевание жены оказалось столь серьезным, что ее пришлось вывезти.
Двигаться вперед стало невозможно. Я оставил основной состав экспедиции на отдыхе и с ними врача для необходимого ухода, а сам добрался с двумя индейцами и несколькими мулами до станции Кампус-Новус, по соседству с которой были замечены несколько индейских групп. Я провел там пятнадцать дней, почти ничего не делая. В одичавшем плодовом саду я собирал полузрелую, твердую как камень, но душистую гуайяву и яркую, словно попугай, кажу, чья терпкая мякоть содержит вяжущий и чрезвычайно вкусный сок. Чтобы раздобыть пищу на обед, стоило только отправиться в расположенную невдалеке от лагеря рощу, там можно было подстрелить диких голубей. В Кампус-Новус мне повстречались две группы, пришедшие с севера в надежде получить от меня подарки.
Эти группы были настроены весьма агрессивно — и друг к другу и ко мне. С самого начала они скорее требовали, чем просили моих подношений.
Сперва в Кампус-Новус пришла одна группа, а также опередивший меня индеец из Утиарити. Он проявлял слишком большой интерес к одной молодой женщине из пришедшей группы, поэтому отношение к нему сразу испортилось. Он все чаше стал наведываться в мой лагерь, чтобы побыть в более доброжелательной обстановке; ел он тоже со мной. Это заметили, и однажды, когда он был на охоте, меня посетили четыре индейца, представлявшие нечто вроде делегации. Угрожающим тоном они предложили мне добавить яду в пищу моего гостя. Кстати, они захватили с собой все, что нужно: четыре трубочки, связанные хлопковой нитью и наполненные каким-то серым порошком. Меня это очень озадачило. Если бы я категорически отказался, то вызвал бы к себе враждебное отношение со стороны этой группы. Поэтому я решил преувеличить свое незнание языка и изобразил полное непонимание. После неудачных попыток меня уговорить, когда индейцы без устали повторяли, что мой подзащитный — какоре (очень злой) и что от него надо избавиться как можно скорее, делегация удалилась, демонстрируя свое неудовольствие. Я предупредил своего индейца, и он тотчас же исчез. Мне довелось увидеть его снова лишь через несколько месяцев, когда я вернулся в этот район, к счастью, на следующий день явилась еще одна группа индейцев, и первая обратила свою враждебность уже против них.
Встреча произошла в моем лагере, который был одновременно И нейтральной территорией, и целью всех этих перемещений. Моя позиция оказалась таким образом самой выгодной. Мужчины пришли одни. Очень скоро между вождями завязался долгий разговор или, точнее, сменяющие друг друга монологи, произносимые каким-то необычным ноющим и гнусавым тоном. «Мы очень раздражены! Вы наши враги!» — ныли одни. А другие отвечали примерно так: «Мы не раздражены! Мы ваши братья! Мы друзья! Друзья! Мы можем договориться», — и так далее. После обмена подобными фразами индейцы разбили общий лагерь рядом с моим. После нескольких песен и танцев, в ходе которых каждая группа умаляла значение собственного выступления, сравнивая его с выступлением соперника: «Люди тамаинде поют хорошо! А мы, мы поем плохо!»— ссора возобновилась. Споры вперемежку с песнями продолжались всю ночь. Иногда дело доходило даже до драки, причем некоторые индейцы выступали арбитрами. Мужчины старались завладеть луком и стрелами противника и спрятать их где-нибудь в стороне. Индейцы пребывали в крайнем напряжении, в состоянии сильного и сдерживаемого гнева. Иногда такие ссоры перерастают в более общие конфликты; однако на этот раз к утру все успокоились. По-прежнему в состоянии видимого раздражения, выразительно жестикулируя, противники принялись изучать друг друга: ощупывали ушные подвески, браслеты из хлопка, небольшие украшения из перьев и при этом быстро цедили сквозь зубы: «Дай… дай… смотри… это… это красиво!» Владельцы же украшений протестовали: «Это некрасивое, старое…» Такой осмотр с целью примирения означает завершение конфликта. Действительно, с него начинается новый вид отношений между группами: торговые обмены. Какой бы бедной ни была материальная культура намбиквара, предметы производства каждой группы высоко оцениваются за ее пределами. Восточные группы нуждаются в глиняной посуде и семенах; северяне считают, что их южные соседи изготовляют особенно ценные бусы. Поэтому вслед за встречами двух групп — если они протекают мирно — следуют взаимные подношения, то есть обмен товарами, и конфликт уступает место рынку. По правде говоря, наблюдая за происходящим, трудно было себе представить, что совершается обмен. Утром после ссоры каждый занимался своими обычными делами. Вещи переходили от одного к другому совершенно незаметно. Тот, кто подносил, передавал свой подарок почти неуловимым жестом, а тот, кто принимал, не обращал внимания на свое новое имущество. Таким образом обменивались извлеченный из коробочек хлопок и мотки ниток, куски воска или смолы, красная краска из биксы и раковины, ушные подвески, браслеты и бусы, табак и семена, перья и бамбуковая дранка для изготовления наконечников стрел, мотки пальмового волокна и иглы дикобраза, целые сосуды или их обломки. Это таинственное обращение товаров продолжалось полдня, после чего группы расстались. При обмене намбиквара полагались на щедрость партнера. Мысль о том, что вещь можно оценивать, спорить или торговаться, требовать или возвращать, была им совершенно чужда.
Я предложил одному индейцу большой нож в качестве платы за доставку сообщения одной соседней группе. При его возвращении я замешкался и не сразу отдал ему обещанное вознаграждение, думая, что он сам придет за ним. Ничего подобного. Назавтра я не смог его найти: он ушел, очень рассерженный, как сказали мне его товарищи, и я больше его не видел. Пришлось передать ему подарок через другого индейца.
Не удивительно, что после окончания обменов одна из групп удаляется недовольная своей долей; неделями перебирая свои приобретения и припоминая собственные подарки, она накапливает обиду, которая постепенно перерастает в агрессивность. Очень часто поводом для военных столкновений бывает именно это. Но естественно, существуют и другие причины, например похищение женщины или убийство. Однако группа, по-видимому, не обязана применять коллективные карательные меры за урон, нанесенный одному из ее членов. Тем не менее из-за враждебных отношений между группами эти поводы охотно используются, особенно если одна из них чувствует себя сильной. К военным действиям призывает один из воинов, который перечисляет свои претензии тем же тоном и в том же стиле, что и монологи при встречах: «Эй! Идите сюда! Пошли! Я рассержен! Очень рассержен! Стрелы! Большие стрелы!»
Нацепив по этому поводу пучки соломы бурити, раскрасившись красной краской и надев шлемы из шкуры ягуаров, мужчины собираются под предводительством вождя и танцуют. Совершается обряд гадания; вождь или колдун — в тех группах, где он имеется, — прячет стрелу где-то в бруссе. На следующий день ее ищут. Если она испачкана кровью, война предрешена, если нет — от нее отказываются. Нередко подобные походы заканчиваются совершенно мирно. У прошедшего несколько километров отряда возбуждение и энтузиазм падают, и он возвращается домой. Однако бывает, что войны претворяются в жизнь и могут оказаться кровавыми. Намбиквара нападают на заре и расставляют засады, рассеиваясь по бруссе. Сигнал к атаке передается от одной засады к другой с помощью свистка, который индейцы носят на шее. Этот инструмент, состоящий из двух бамбуковых трубок, связанных хлопковой нитью, издает звук, похожий на стрекотание кузнечика, и по этой причине носит то же название, что и это насекомое.
Боевые стрелы намбиквара похожи на те, с которыми охотятся на крупных животных, однако их копьевидный наконечник вырезан зубцами. Такие отравленные ядом кураре стрелы, которые обычно употребляются на охоте, здесь никогда не применяются. Ведь раненый способен избавиться от них, прежде чем яд успевает проникнуть в кровь.
Мужчины, женщины, вожди
За Кампус-Новус, на самой высокой точке плато Мату-Гросу, расположен пост Вильена. В 1938 году он состоял всего из нескольких хижин. В то время здесь жило две семьи, лишенные какого-либо снабжения уже в течение восьми лет. Им удавалось поддерживать свое существование благодаря стаду косуль.
В окрестностях Вильены я встретил две новые группы индейцев. Одна из них, насчитывавшая восемнадцать человек, говорила на диалекте, близком к тому, которым я уже немного владел, другая же, состоящая из тридцати четырех членов, пользовалась незнакомым мне языком; впоследствии мне не удалось его идентифицировать. Каждую группу возглавлял вождь, имеющий, как казалось на первый взгляд, чисто мирские функции. Однако вождь более крупной группы вскоре проявил себя как колдун. Его группа носила название сабане, другая же объединяла индейцев тарунде. У индейцев обеих групп был одинаковый внешний облик и одинаковая культура, различались они только языком. В отличие от враждовавших между собой индейцев Кампус-Новус обе группы в Вильене жили в добром согласии. Хотя они разводили лагерные костры порознь, но передвигались вместе, располагались рядом и, казалось, соединили свои судьбы. Поразительный союз, если учесть, что эти индейцы говорили на разных языках и что их вожди могли общаться лишь при посредничестве одного-двух человек из каждой группы, игравших роль переводчиков.
Очевидно, они объединились недавно. Я уже говорил, что с 1907 по 1930 год эпидемии, вызванные появлением белых, опустошили ряды индейцев. Вследствие этого многие группы оказались столь малочисленными, что лишились возможности продолжать независимое существование. В Кампус-Новус я наблюдал внутренние противоречия общества намбиквара. Я видел, как действуют силы, вносящие в него беспорядок. В Вильене, напротив, я присутствовал при попытке возрождения, ибо не оставалось никакого сомнения, что индейцы, с которыми я жил, выработали какой-то общий план. Все взрослые мужчины одной группы называли «сестрами» женщин другой группы, а те именовали этих мужчин «братьями».