Печать бога
Шрифт:
Тишина избегала человеческих городов днём. Сейчас, например, крылатый почтальон слышал впереди приближающийся мерный конский топот, смешанный с пением. Удивительной чистоты высокий голос выводил рулады замысловатой песни, текст которой был непонятен птице, но завораживал красотой слога. Тролли, у которых совиный голубь прожил большую часть своей жизни, обожали человеческое и эльфийское пение. Бывало, засадят певца или певицу, даже можно нескольких, чтобы получался настоящий хор, в подогреваемый на медленном огне чан с водой и слушают, пока вода не закипит. Их любовь к песне передалась пернатому посланцу. Вот и сейчас, блаженно прикрыв выпуклые глаза,
Пение прекратилось, из бокового окошка повозки высунулась голова пожилой женщины, увенчанная громоздкой конструкцией наподобие островерхого колпака; понизу колпак обнимал широкий золотой обруч в виде крыльев, растущих из солнечного диска - знак настоятельницы монастыря.
– Сколько я наказывала тебе не богохульствовать, хвост смердящий!
– строго выговорила она.
– Простите, матушка Лазария! Тварь какая-то на дороге, - ответствовал мужичок.
– Кони перепугались, чтоб её!
– О, птичка!
– из повозки выскочила юная монахиня, подбежала к шипящему угрозы совиному голубю.
– Матушка, это несчастная птичка, попавшая в беду! Можно, я заберу её? Я вылечу её и отпущу на свободу!
– О, Жак! Ты хотел задавить бедную, беззащитную птичку? До чего же ты жесток, до чего же ты низок!
– надрывалась настоятельница, театрально заломив руку. Чтобы её видели, она открыла настежь дверцу повозки.
– Агнесс, конечно же, я разрешаю тебе взять бедняжку! Помогать нуждающимся - наш долг!
Птах перестал издавать устрашающие звуки. Монахиня не выглядела опасной, и он позволил взять себя на руки.
– Тише, тише, мой маленький, - успокаивала сестра Агнесс, сгребая птицу подмышку.
– С тобой всё будет в порядке.
– Нашли птицу тоже, - сплюнул возница.
– Я таких страшилищ сроду не видывал.
– Помолчи уже, изверг!
– прикрикнула настоятельница.
Агнесс затащила совиного голубя в повозку, распластала на обитом подушками сидении.
– Бедная, бедная птичка!
– приложила ладони к груди матушка Лазария.
– Не могу на неё смотреть, сердце разрывается! Моя печаль рождает строки, я посвящаю их этому несчастному созданию.
Монахиня приняла соответствующую важности момента позу, смиренно возведя глаза к потолку, в который упиралась громадина её колпака, и начала:Ты был рождён летать,Но по нужде ты ползатьНаучился. Теперь познатьТы должен горечь жизни!
Едва настоятельница закончила декламировать стихи, раздался душераздирающий крик:
– Прекрасно! Великолепно! Божественно! Ещё, ещё!
Совиный голубь подскочил, вытаращившись на кричащего похвалы в адрес матушки Лазарии ручного медведа-говоруна. Бурый зверёк сидел на коленях настоятельницы с видом заправского обожателя её творчества, закатив глаза и запрокинув мордочку. Совиному голубю он сразу не понравился.
– Как же я тебя люблю, мой хороший!
– монахиня дала медведу кусочек копчёного сыра, пребывавший до того в кармане её роскошного атласного одеяния.
– Хороший Говорун! Говорун хороший!
– Говорун хороший!
– повторил медвед за хозяйкой.
– Восхитительно!
– захлопала сестра Агнесс.
– Ваши стихи похожи на звёзды, горохом сыплющиеся с неба, матушка! Для меня честь пропеть их!
Настоятельница расплывалась от удовольствия. Смахнув платочком накатившие от переизбытка чувств слёзы, она сказала:
– Дорогая Агнесс, вы так милы! Мы знакомы всего седмицу, а у меня такое ощущение, будто я знаю вас целую вечность. Спойте, Агнесс! Думаю, даже этой птичке понравится ваш ангельский голосок, и она скорее поправится! Какие прелестные у неё глазки! Назовите её Пучеглазиком, Агнесс!
– Непременно, матушка!
– дала слово монахиня и запела, увлекая совиного голубя в кущи блаженства.
Он старался подпевать. Поскольку издаваемое им пение более походило на исторгнутый мужской глоткой экзальтированный полустон-полукрик, перемежаемый с залихватским уханьем, создавалась поистине дивная какофония: прелестное женское пение смешивалось с восторженными воплями ручного медведа и облезлого птаха.
– Велик Творец, немало и творенье, - пела сестра Агнесс.
– Оух-х! А-о-у-о-ух!
– самозабвенно имитировал страстного любовника совиный голубь.
– Ещё! Ещё!
– густым басом вторил ручной медвед.
На подъезде к Башне Святого Ведовства повозку остановил стражник. Настороженно прислушиваясь к доносящимся из богатой повозки стенаниям, он подошёл к вознице.
– Заворачивай, Башня не работает, - заявил он.
– Чрезвычайное происшествие.
– А чего стряслось-то, служивый?
– поинтересовался возница.
– Ты тупой, что ли? Сказано же: чрезвычайное происшествие!
– раздражённо ответил стражник, обошёл повозку, выискивая просматриваемые отверстия, и, ничего не найдя, уже тише спросил: - Что ты тут такого интересного везёшь?
– Настоятельницу Юрпрудского монастыря Лазарию ди Шизо с визитом к преподобному магистеру ди Сави, - с достоинством, задирая по-знатному нос, проговорил возница.
– Ну, сейчас к нему точно не попасть. Мой тебе совет: езжай отсюда, целее будешь.
Поющая повозка неспешно развернулась.
– Вот блудилище, - промолвил стражник ей вслед.
Мужчина, называвший себя в застенках резиденции Ордена Карающих отшельником Эстебаном Вернье, отнюдь не хотел насилия. По натуре он вообще считал себя человеком незлобивым и, страшно признаться, немного трусоватым. Он совсем не желал калечить охранников Башни Святого Ведовства; кто ж виноват, что они чисто случайно попались под раскручиваемый для выбивания ворот кусок стены?
Бог, явившийся ему как-то на днях в дупле родного дуба, сообщил пренеприятнейшее известие: город Лаврац превратился в обитель скверны, коей, как нетрудно догадаться, объявлялся Орден Мудрости. "Иди туда и найди главного осквернителя истинной веры - Вальдена ди Сави! Наставь его на путь исправления!" - повелел вестник вышних сил. Скромный отшельник сначала расстроился, уж очень ему не хотелось покидать насиженное дупло, да и монахов-ведунов он раньше почитал братьями по вере, потому посмел высказать робкое "но ведь", чем весьма огорчил посланника. Это было понятно по молнии, тут же расколовшей жилой дуб надвое, и вспыхнувшему лесному пожару. Раскаявшийся отшельник громко и долго просил прощения, пытаясь выбраться из горящего дерева; вопли его слышали, говорят, даже в ближайшей деревне. Бог, видя истинное сожаление в мутных глазах отшельника, смилостивился над ним и пообещал посильное содействие в поисках.