Печать и колокол (Рассказы старого антиквара)
Шрифт:
По этим пятнам да ещё по лёгкой дрожи подбородка Ламсдорф некогда безошибочно определял, что его высокородный воспитанник опять поленился и не выучил очередного урока.
«Если не ошибаюсь, у вашего высочества снова не оказалось свободного времени?» — мягко и почтительно спрашивал он.
Мальчишка молчал, но его скулы ещё более розовели.
«Весьма сожалею, — по-прежнему мягко говорил Ламсдорф, так и не дождавшись ответа, — но вынужден по велению долга и для вашей же пользы прибегнуть к столь огорчающим меня мерам. Как обычно, пять розог, ваше высочество».
Да, за годы
Выскочив из пруда, сеттер шумно отряхнулся рядом с Ламсдорфом, забрызгав водой шитый золотом генеральский мундир, и громко залаял. По аллее к пруду шёл запыхавшийся от быстрой ходьбы тучный камер-лакей. Остановившись в нескольких шагах и опасливо поглядывая на рычащего сеттера, он поклонился.
— Прибыл фельдъегерь из Санкт-Петербурга от генерала-губернатора Голенищева-Кутузова, ваше императорское величество.
— Наконец-то! — вырвалось у Николая. Он скомкал в руке мокрый платок, бросил на траву. Собака тотчас его подхватила и вопросительно посмотрела на хозяина. — Фу, Роби!
— Прикажете доставить донесение сюда?
— Не трудись, — сказал Николай и, резко повернувшись на каблуках, направился к дворцу, сопровождаемый еле поспевающим за ним камер-лакеем. Впереди бежал Роби.
Ламсдорф посмотрел им вслед. Царь шёл быстрым и чётким строевым шагом, развернув плечи и откинув назад голову. И Ламсдорф с удовлетворением подумал, что его усилия даром не пропали: из Николая получился неплохой фрунтовик.
«И на лошади прилично сидит, не как собака на заборе… — мелькнуло в голове у старика. — А тех пятерых, значит, повесили…»
Ласково пригревало солнце. Разомлевший от тепла Ламсдорф кряхтя уселся на скамейку и задремал.
Между тем Николай, сдерживая нетерпение, взял у фельдъегеря пакет, нарочито замедленным движением руки сломал сургучную печать и достал депешу.
«Экзекуция, — прочёл он, — кончилась с должною тишиною и порядком как со стороны бывших в строю войск, так и со стороны зрителей, которых было немного… О чём Вашему императорскому величеству всеподданнейше доношу».
Тонко и протяжно завыл сидящий у ног Николая Роби.
— Уберите собаку!
На мгновение розовые пятна на скулах царя стали красными и тут же исчезли.
«Экзекуция кончилась с должною тишиною и порядком…»
Где-то в отдалении яростно лаял Роби. Император вложил депешу в конверт и небрежно бросил на инкрустированный перламутром столик. Затем он принял подобающую случаю скорбную позу, вздохнул и перекрестился:
— Прости им, господи, их тяжкие прегрешения перед Россией!
Николай повернулся к фельдъегерю:
— Ты присутствовал в Петропавловской крепости при… экзекуции?
— Никак нет, ваше императорское величество!
— Почему же? Зрелище поучительное… Передай на словах генерал-губернатору,
Затем Николай отправился в дворцовую часовню, где заказал панихиду по «рабам божьим: Павлу Пестелю, Кондратию Рылееву, Сергею Муравьеву-Апостолу, Михаилу Бестужеву-Рюмину и Петру Каховскому». А вечером того же дня он выслушал подробный доклад о казни от приехавшего из Петербурга генерал-губернатора Голенищева-Кутузова.
Император был доволен: с бунтовщиками наконец покончено. И всё же в ту ночь Николай I долго не мог уснуть. Нет, его беспокоила не совесть, а воспоминания. Воспоминания об ужасе, пережитом им 14 декабря 1825 года. Воспоминания о дерзких словах бунтовщиков, о протоколах допросов, о суде.
Как император и рассчитывал, тщательно подобранные им члены Верховного уголовного суда проявили должное рвение: главные участники заговора были приговорены к четвертованию, которое после царствования Екатерины II в России не применялось. Это давало возможность царю проявить «христианское милосердие», и Николай, разумеется, не преминул этим воспользоваться. Четвертование? Ни в коем случае!
Царь не дал согласия «не токмо на четвертование, яко казнь мучительную, но и на расстреляние… ни даже на простое (!) отсечение головы и, словом, ни на какую смертную казнь, с пролитием крови сопряженную»
Бескровная казнь? Ну что ж…
Судьи прекрасно понимали, чего от них ждёт император: в назидание потомству Пестеля, Рылеева, Муравьева Апостола, Бестужева-Рюмина и Каховского следовало повесить.
Так появилось на свет новое решение, такое же лицемерное, как и слова императора: «Сообразуясь с Высокомонаршим милосердием, в сем самом деле явленным смягчением казней и наказаний, прочим преступникам определённых», суд заменил четвертование, «яко казнь мучительную… с пролитием крови сопряжённую», на гуманную и бескровную виселицу…
В полдень 12 июля 1826 года, когда куранты Петропавловского собора играли «Боже, царя храни», узников русской Бастилии — так называли Петропавловскую крепость — под конвоем доставили в дом коменданта. Здесь старый чиновник зачитал им окончательное решение.
Затем пятерых смертников отвели в казематы Кронверкской куртины, где им предстояло провести последнюю ночь перед казнью. Одиночные камеры здесь разделялись дощатыми перегородками, и узники могли свободно разговаривать друг с другом, стража им не препятствовала. Декабристам разрешили написать своим близким и даже встретиться с ними. Они уже были почти мёртвыми, их отделяли от смерти не более десяти часов…
А в три часа ночи, как только стало светать, всех пятерых вывели из камер.
Воздух пах дымом и гарью. На фоне ещё не достроенной виселицы, вокруг которой суетились плотники и палачи, горели многочисленные костры. Отсветы пламени играли на штыках, пряжках ремней и орленых пуговицах выстроенных солдат.
Куранты Петропавловского собора пробили половину четвёртого, но виселица ещё не была готова.
Генерал-губернатор Петербурга, тучный, с багровым лицом, косясь на сидящих на траве смертников, злым шёпотом распекал коменданта крепости, который беспомощно разводил руками.