Печать и колокол
Шрифт:
Но мы совсем забыли про Марину Мнишек, с которой расстались в тот день, когда она под звуки труб, барабанов и литавр въезжала на золоченой колеснице в праздничную Москву, – сказал Василий Петрович. – Не пора ли вновь с ней встретиться?
В то время как Лжедмитрий, спасаясь от преследователей, бежал по переходам дворца, другая группа заговорщиков вышибла тяжелую дубовую дверь, которая вела в покои царицы, ясновельможной пани Мнишек, воеводенки Сандомирской и старостенки Львовской.
Камердинер только что коронованной царицы, пытавшийся оказать сопротивление, был тут же зарублен. Кто-то
Рачительные бояре хотели лишь одного: пущай Марина вернет в казну все, чем поживилась у самозванца. Негоже на ветер пускать нажитое русскими царями да великими князьями. Не дело то.
Марина не возражала. В ту страшную минуту она готова была расстаться со всем, лишь бы сохранить жизнь.
Прибывший после убийства Лжедмитрия Шуйский самолично наблюдал за дьяками, светличными писцами и алмазчиками, которые пересчитывали и составляли опись золотых статуэток, фряжских часов, алмазных диадем, перстней, ожерелий, жемчужных нитей, золотых тазов для мытья рук, белильниц и румяльниц.
В постельных покоях царицы, где под шатром на витых столбиках стояла покрытая резьбой и позолотой кровать, было душно. Пахло ячным пивом, которое лили в «топлю для духа», и гуляфной водкой (розовой водой).
Князь недовольно сопел в усы. Не было пеликана, достающего для птенцов свое рубиновое сердце, четок из жемчуга, больших золотых часов с трубачами и барабанщиками, алмазной короны… Видно, все это осталось в Польше. «Пошарпал вор царскую казну!»
Под требовательным взглядом Шуйского придворные дамы стали поспешно складывать в принесенные сундуки платья царицы, ее сафьяновые полусапожки с серебряными и золотыми подковками, кружева, русские и польские шубы, расшитые жемчугом шелковые летники, украшенные самоцветами опашни, собольи душегреи, усыпанные алмазами кокошники, кики и убрусы. Дошел черед и до самой царицы… Когда Марина осталась в одном ночном капоте, Шуйский махнул рукой:
– Будет!
Кто-то из детей боярских подал князю резной ларец слоновой кости с золотой короной. В нем лежали письма Лжедмитрия Марине и пергаментный свиток с золотым обрезом. Князь развернул пергамент и, шевеля пухлыми губами, прочел про себя: «Мы, Димитрий Иоаннович, Божиею милостию царевич Великой Русии, Углицкий, Дмитровский и иных, князь от колена предков своих и всех государств Московских государь и дедич. („Ах, вор! Трясца его бей на том свете!“) Рассуждая о будущем состоянии жития нашего не только по примеру иных монархов и предков наших, но и всех христиански живущих, за призрением Господа Бога всемогущего… усмотрели есмя и улюбили себе, будучи в королевстве в Польском… приятеля и товарища, с которым бы мне, за помочью Божиею, в милости и в любви непременяемой житие свое проводити, ясновельможную панну Марину с Великих кончиц Мнишковну… дочь ясновельможного и пана Юрья Мнишка… Мы убедительно его просили, для большего утверждения взаимной нашей любви, чтобы вышеречнную дочь свою, панну Марину, за нас выдал в замужество… Как вступим на наш царский престол отца нашего, и тотчас послов своих пришлем до наяснейшего короля польского, извещаючи ему и бьючи челом, чтоб то наше дело, которое ныне промеж нас, было ему ведомо и позволил то нам сделати без убытка.
Третее
Шуйский слышал про этот документ раньше, но увидеть собственными очами привелось лишь сейчас. Он взглянул на дату – 25 мая 1604 года. Договор с сандомирским воеводой вор подписал, когда готовился к походу в Россию. Знатный подарок посулил он Маринке. Тароват к ней был «Димитрий Иоаннович». Русь, будто пирог с зайчатиной, нарезал, а ей самый жирный кусок – сделай таку милость, отведай, красна девица, увесели мою душу! «Великий Новгород да Псков, со всеми уезды»… Это тебе не перстенек, не корона алмазная, не шуба соболья!.. Э-хе-хе! Грехи наши тяжкие! Приворожила она его, что ли?
Князь окинул оценивающим взглядом стоявшую у витого столбика кровати женщину в ночном капоте.
Уложенные по-польски короной пышные волосы цвета вороньего крыла, соболиные брови, громадные, будто с иконы, глаза, затененные длинными и густыми ресницами…
Оно, конечно, верно – хороша, да не на русский манер. И породы не видать. Нет породы. Ни вальяжности тебе, ни дородности, ни стати, ни смирения благолепного, что всяку жену честного рода украшает. Какое уж смирение! Глазищи сквозь ресницы, как у волчицы, горят, огнем адским плещутся. Волчица, как есть волчица. И глядит и ходит волчицей…
Чернокнижница, решил Шуйский, волшебством присушила к себе сердце вора, по всему видно.
Скрипели перьями писцы и дьяки, составлявшие опись.
Мимо окон спальных покоев с хохотом, гиканьем и свистом протащили за ноги труп самозванца. Марина стояла спиной к окну, не видела, но по спине ее пробежала дрожь, бледное лицо с темными глазами стало совсем белым. Запрыгал на груди золотой крестик с брильянтами. Шуйский крякнул. На какое-то мгновение ему стало жаль эту гордую женщину, процарствовавшую всего несколько дней и теперь потерявшую все.
– Небось озябла, Марина Юрьевна?
Марина ничего не ответила, будто не слыхала.
«Спесива», – беззлобно подумал Шуйский. Он поискал холодными вглядчивыми глазами в ворохе шуб, выбрал поплоше, малость траченную молью, и приказал своему холопу отдать ее Марине.
– Иззябла, пущай прикроется. Негоже так-то, – сказал князь и, помедлив, добавил: – А крестик тельный у ей отыми. Тоже, видать, из казны царской…
Через некоторое время, когда в Москве стали появляться подметные письма и грамоты с печатью Димитрия Иоанновича, а крестьянская армия Ивана Болотникова начала свой победоносный поход, Шуйский приказал отправить Марину и ее отца в Ярославль.
Дома, в которых находились высланные, были обнесены частоколом и охранялись стрельцами. Сюда допускались лишь слуги. От них-то Марина и узнала, что ее муж, оказывается, не был убит, как уверял Шуйский. В городе говорили, что Димитрий тогда бежал из Москвы и теперь находится в Путивле, а его войска во главе с Болотниковым бьют почем зря воевод Шуйского. Не сегодня-завтра он вновь вернется в свой стольный город.
Но осень сменилась зимой, зима – весной, весна – летом. Вновь пришла осень, а в положении Марины ничего не изменилось. Доходившие же теперь до Ярославля слухи были противоречивы: то ли Димитрий Иоаннович бьет Шуйского, то ли Шуйский бьет Димитрия Иоанновича – не поймешь.