Пегас, лев и кентавр
Шрифт:
– Одна здесь. А другие? – спросила Рина.
Калерия внимательно посмотрела на нее.
– Не хочу навязывать свой взгляд на вещи, но счастье не столько во многом знании, сколько в своевременном, – заметила она.
Рина шагнула к фонтану, но он остался на прежнем расстоянии. Она сделала еще шаг… и еще три… и еще пять. Под конец она бежала к фонтану со всех ног. Ее как будто ничто не удерживало, но расстояние не сокращалось. Казалось, нужна вечность, чтобы преодолеть эти несчастные два метра.
Кавалерия стояла у самого камня, касаясь его рукой, и смотрела на нее.
– Он меня не подпускает… – сказала Рина изумленно.
– А что ты сделала для того, чтобы он подпустил? –
– Ничего.
– В том-то и дело. Всякий раз, когда я тут бываю, вспоминаю одну легенду, – продолжала Кавалерия. – Говорят, миссия ныряльщиков состоит в том, чтобы воссоздать здесь, в нашем мире, один-единственный дом. Дом из детской мечты – со скрипучим крыльцом, креслом-качалкой, цветами на террасе и длинной прямой лестницей на второй этаж. А вокруг – сад, залитый солнечным светом. С яблонями, с боярышником у забора, со старым рассохшимся скворечником на шесте.
– Зачем? – спросила Рина, невольно вспоминая скворечник за своим окном.
– Затем, что этот дом – настоящий, не зараженный мраком ни в какой степени. Совсем небольшой, но если его воссоздать, он вместит абсолютно всех и всем будет уютно и просторно, потому что размеры, величина, пространство – это условности. Вот только, чтобы собрать его, нужны века и века, потому что отдельные части распылены по всей двушке.
– Это правда? – спросила Рина с волнением.
– Думаю, что все же сказка. На двушке нет рукотворных предметов. Никогда не встречала там даже гвоздя… – помедлив, сказала Кавалерия.
Перед тем как проститься с фонтаном, Рина обернулась. Огромный камень белел в темноте. Журчала вода. Хризантемы пылали во мраке, и свет их казался расплывчатым, нечетким, тревожным.
В пустой комнате на пять человек Рина устроилась неплохо. Забрала все одеяла со свободных кроватей и, использовав найденную в шкафу проволоку, соорудила на верхнем ярусе у окна балдахин. Втянула лампочку на проводе, аккуратно открепив его от потолка. Получилась комната внутри комнаты.
Желая устроиться поуютнее, на первом этаже в закутке нашла диван, заваленный деревянными щитами. Предположив, что он никому не нужен, Рина принялась искать мускульную силу, необходимую для переноски. Первым, о ком она вспомнила, был Макс. Однако Ул только засмеялся, когда Рина поделилась с ним своим замыслом. Макс был истинный качок. Еще до ШНыра, в общежитии МАДИ, он таскал только штангу и только в технически правильных наклонах. Когда же требовалось перетащить шкаф, оказывалось, что толку от него никакого. То лестница слишком узка для его спинищи, то поясница у него сорвана, то группы мышц не те работают.
«Ухватиться не за что!» – виновато гудел он, и шкаф в результате волокли компактные жилистые мужички, обремененные вредными привычками. Когда, отдыхая на площадке, они выдыхали воздух, Макс шепотом рассуждал, что будет, если поднести спичку, – вырвется струя огня или не вырвется.
– Я тебе диван через русалку перекину. Хотя нет, засядет еще между этажами. Лучше через льва, – пообещал Ул.
Ночью Рину разбудил сильный стук, сотрясавший дверь. Она слезла и пугливо выглянула. В коридоре стояла бессонная Суповна. Гренадерская тень отчеканилась на противоположной стене. За Суповной за ручку тащилась полосатая сумка, в которой что-то громыхало.
– Тарелки, ложки есть?.. – спросила Суповна хмуро и, не дожидаясь ответа, пошла дальше, барабаня палкой во все двери по очереди.
Глава 13
Теория и практика ночных прогулок
Ключевые слова: терпение и любовь. Причем
Шли дни. Любопытная, как кошка, Рина обследовала всю территорию ШНыра и целыми днями пропадала у пегов. Поначалу дежурные вопили и кидались ведрами, но после привыкли и теперь все чаще сваливали на нее уборку денников или посылали разгребать граблями песчаную дорожку.
Рина привыкла к внутреннему расписанию ШНыра и даже научилась выносить из столовой тарелки под пристальным взглядом караулившей в дверях Суповны.
С Мамасей она говорила по телефону каждый день, изредка попадая на Артурыча. С Артурычем Рина не здоровалась, только выпаливала: «Мамасю позови!» Артурыч звал. Обижаться на Рину он не пытался, потому что обида требует эмоциональных усилий. Артурыч же напрягаться не хотел.
Поначалу Рина думала, то мама будет скакать по потолку полевым галопом, но она была спокойна как удав. То, что дочь не живет дома и бросила школу, ее, казалось, совершенно не волновало. Как-то ради эксперимента Рина несколько раз подряд сказала ей: «Я в ШНыре! В ШНыре! Тут пеги, пеги, пеги!» И столько же раз Мамася как попугай повторила: «Да, да! Правительственная программа – это здорово. Надо пользоваться халявой. Только умоляю, когда президент будет тебя награждать, отстегни от ноги свой кошмарный нож. Охрана тебя застрелит».
Рина ощутила, что мозг у нее сварился вкрутую. Что с Мамасей? Чем ее собираются награждать? Что она вообще слышит, когда Рина повторяет: «в ШНыре, в ШНыре»?
Но, видно, у ШНыра имелись свои внутренние секреты, которые лучше было принимать как данность. В конце концов, если бы о ШНыре можно было трещать на каждом шагу, о нем давно бы уже знали все.
С Улом Рина виделась редко. Он был или в нырках, или еще где-то пропадал. Даже на обедах появлялся редко, хотя Рина и высматривала его в столовой. Нельзя сказать, чтобы Ул ее специально избегал. Рина больше склонялась к мысли, что ему не до нее. Да и вообще Ул производил впечатление человека, для которого дружба – не в дежурном соблюдении обычаев попеременного телефонного передергивания, улыбочек и вежливого виляния хвостиком, а во взаимопомощи в трудные минуты.
Рина ощущала странную двойственность своего положения. С одной стороны, она в ШНыре не чужая. С другой – к ней еще приглядывались, будто найденной закладки было мало, чтобы считать ее своей.
«Это потому, что я еще не ныряла на двушку», – думала Рина.
Кроме Ула и Афанасия, более-менее сошлась она только с соседями по столу – с зубастым Гошей, обладателем кучи расписанных маркером маек, и мечтательным толстяком Рузей. У Гоши была привычка всякий раз, увидев ее, скалиться и говорить: «Доброе, Катенька, утро!» Именно в такой последовательности. Рине периодически хотелось его убить.
В Гоше она понемногу разочаровывалась. Он был в общении легкий, но с червоточинкой. Говорил всегда с воодушевлением и имел особенность влюбляться во всякого нового человека, с которым начинал общаться. Причем влюблялся искренно, с восторгом, как девушка. Хвостом за ним ходил. Старым же знакомым, напротив, не верил и за глаза порой говорил о них несправедливые гадости.
С Рузей все было с точностью до наоборот. Если Гоша шел от выгодного впечатления к невыгодному, то Рузя двигался в строго противоположном направлении. Очень неглупый, он успешно прикидывался тюфяком и при столкновении с любым затруднением мгновенно оказывался «без понятия». Особенно часто – когда речь заходила о Насте, за которой он вечно следил тоскующими глазами.