Пекинский узел
Шрифт:
Свернув налево и пройдя по горбатому мосту через канал, процессия достигла Южного подворья. Оно производило тягостное впечатление. Каменное здание русского посольства оказалось низким, неприглядным, требующим срочного ремонта. Помещение тесное, мрачное. Обстановки – никакой. Голые стены с узенькими зарешечёнными окнами да щелястые двери. Ни столового белья, ни занавесей на окнах, ни простого умывальника. Сыро, глухо, неприглядно. Крохотная печка, сложенная абы как, обшарпанный порог и плесень по углам. «На почтовых станциях уютней», – чертыхнулся
– Чего не найдём в Пекине, выпишем из Кяхты.
Командира конвоя хорунжего Чурилина, рядового Савельева и переводчика Попова, как старожила Пекина, он тотчас отправил на ближайший рынок:
– Купите всё, что нужно для ремонта: известь, краску, доски; будем обживаться.
Думая, что Игнатьев после дороги захочет прилечь отдохнуть, Дмитрий протёр топчан, обгрызенный мышами, застелил войлочной кошмой, подмел полы связкой полыни, которую надёргал тут же, у порога, и, сложив простынь вдвое, выгнал ею мух из комнат. Чтобы не мешать ему, Николай устроился в тени цветущих лип, усевшись в походное кресло и размышляя о предстоящих переговорах с китайцами. В руках он по-прежнему держал желтую розу. Она слегка привяла от жары, и он велел Дмитрию поставить её в воду.
– Символ Пекина, – сказал он, передавая цветок камердинеру, но тот лишь пожал плечами: дескать, мы не местные и этих тонкостей не понимаем.
– Чичас бы с бреднем да по прудам соседним, – опустив черенок розы в ведро с водой, мечтательно почесал за ухом Скачков и услышал от Игнатьева, что он «не любит русский язык, коверкает его».
– Не «чичас», а сейчас. Сейчас, понимаешь? Сию минуту.
– Виноват, ваше превосходительство, – часто моргая, насупился Дмитрий. – Читаю, помню, а с языка дярёвня прёть.
– И не «дярёвня», и не «прёть», – с укоризной в голосе передразнил его Николай. – А деревня от слова «дерево» и прёт, на конце твердый знак.
– А «прёть» оно душевнее, помягше, – возразил Скачков. Упрям он был на редкость.
– Ладно, я устал тебя учить. Живи невеждой.
Игнатьева клонило в сон. Гудящие пчелиным гудом липы, их солнечно-медовый аромат, струящийся, как пламя над свечой, над маревом июньского цветения, наполнял неизъяснимой ленью, баюкал душу, завораживал и уносил – манил туда, где с гор бегут ручьи, где явно ощутимы благодать, покой и воля…
Казаки напоили лошадей, насыпали им в торбы овса и, наметив к вечеру соорудить навес, развязали кисеты.
– А девки-то в Китае, считай, мелкие, – зализывая самокрутку, произнес цыганистого вида Шарпанов. – Горох против наших, уральских.
– Наши куды, – потянул шеей Курихин. – Сисястые. На ярманке, бывалоча, идут – пот прошибат: мясные, ровно тёлки.
– К таким с подходцем надо, с уваженьем, – припалил цигарку Стрижеусов, – а как пойдут – четыре в ряд, глядеть завидно.
– Карусель, – выдохнул дым Шарпанов.
– И на кажной по семь юбок, – скинул казачий чекмень урядник Беззубец. – Картина.
– За пазухой огонь, – цвиркнул слюной Курихин, – Сватайтесь, вопче, и благоденствуйте.
Баллюзек и Вульф планировали будущий ремонт, ходили вокруг дома, делились впечатлениями от Пекина.
– Я заметил, – сказал Вульф, – китайцы любят кланяться. Что-то находят в этом. – Он снял очки, подышал на стекла и протер их платком. – Словно укрывают свое сердце.
– Пытаются в нем сохранить любовь к другому, – подсчитывая на ходу общую площадь помещений, ответил Лев Фёдорович и расстегнул мундир. Он бы с удовольствием сбросил его, остался в одной рубахе, день был жарким, но не знал, что скажет на это Игнатьев. Всё-таки – посольство. На них смотрят жители Пекина.
– Я сам себя ловил на этой мысли, – признался Вульф, говоря о привычке китайцев кланяться и улыбаться. – Но вы же знаете, себе мы редко доверяем. Нужен кто-то, кто бы думал так же, подтвердил. – Произнеся это, он вдруг панически замахал руками и задёргал головой: – Фу, фу! – К нему приставала оса. – Да пошла ты!..
Увидев бедственное положение секретаря, Баллюзек усмехнулся и одним хлопком пришиб докучливое насекомое.
– Вы их не боитесь? – изумился Вульф и проникся к капитану особым уважением.
В четвертом часу пополудни в Южное подворье приехал глава Русской духовной миссии в Китае отец Гурий. Это был высокий дородный священник с пышной бородой и проницательным взглядом. Говорил он густым басом, держался с архипастырским достоинством, но в застолье любил пошутить и выпить чарочку-другую.
Познакомившись с членами посольства, осенив крестом «воинство христолюбивое», он сообщил, что председатель Трибунала внешних сношений господин Су Шунь и президент Палаты уголовных наказаний Жуй Чан обещали прислать двух чиновников для поздравления Игнатьева с приездом.
С собой архимандрит привёз две корзины с провизией, несколько бутылок церковного вина и четверть местной водки.
– Не хмеля ради, а пользы для, – строго предупредил он казаков, дружно помогавших накрывать посольский стол. – Чревоугодие – грех.
Усаживаясь рядом с Игнатьевым, добродушно прогудел:
– В Китае с вами может случиться всё что угодно, но чаще не происходит ничего.
Николай передал ему сердечный привет от Егора Петровича Ковалевского, с которым у главы Русской духовной миссии были давние приятельские отношения.
– Премного благодарен, – отвечал отец Гурий, намазывая горчицей баранье рёбрышко. – Егор Петрович не только добрейшей души человек, он поэт.
– Поэт? – изумился Игнатьев. – Никогда бы не подумал.
– Свой своего не познаша, – улыбнулся священник. – У меня все его книги есть. Стихотворные «Думы о Сибири», трагедия «Марфа Посадница» – он издал их в тридцать втором году.
– Я тогда только родился.
– А он уже книги писал, – обсасывая косточку, сказал отец Гурий и показал глазами: вот так, мол.