Пекинский узел
Шрифт:
– Двадцать семь лет назад, – быстро подсчитал Баллюзек и предложил выпить за талантливых людей. – Кто бы они ни были, – с жаром сказал он, – поэты ли, художники, строители…
– Дипломаты, – вставил Вульф.
– Начальники, – засмеялся Игнатьев, и все дружно поддержали тост.
– Всё, что от Бога, Богом и воспримется.
Когда над липами умолк пчелиный гуд, а тени от сидящих за столом пересекли широкий двор, уперлись в стену каменной ограды и переломились, отец Гурий попрощался и, взяв с собой Попова, уселся в тарантас.
– Завтра известите Трибунал о том, что вы приехали, – наказал он Игнатьеву, – сообщите официально: бумагой. В Китае так: один раз поленишься, всю жизнь будешь жалеть.
Стоя в воротах Южного подворья и глядя против солнечного света на удаляющийся экипаж, Николай подумал, что был несправедлив в оценке Ковалевского, воспринимая его как заурядного служаку.
А ночью он никак не мог согреться: холод пронизывал до костей. Казалось, он лёг не на топчан, а в ледяной гроб и не в столице Поднебесной империи славном городе Бэйцзине, а в каком-то замогильном царстве. Зуб на зуб не попадал. «Не малярия ли? – страшился он и кутался в верблюжье одеяло. – Боже, спаси и помилуй! Надо вставать и одеваться, иначе в сосульку превратишься…» Но встать не было сил – окоченел. Под утро он уснул, как провалился. Снились уродства, непотребства и кошмары. В ушах стоял ненастный гул, похожий на громовые раскаты. Вспышки молний освещали то клыкастую старуху, похожую на восставшую из саркофага мумию, то большеголового карлика с маленькими ручками, который, запрокинув голову, пил из кувшина воду. Вислогубый верблюд с пыльной накипью слюны и заваленным на бок горбом презрительно схаркивал жвачку; в его тени сидел безногий нищий с гноящимися язвами в уголках рта и заунывно клянчил подаяние. По его лицу ползали мухи. Он их даже не пытался отогнать.
Глава VI
На следующий день Игнатьев официально уведомил Верховный Совет Китая о том, что он прибыл в столицу Поднебесной с намерением обсудить ряд вопросов, касающихся пользы обоих государств.
Через три дня в Южное подворье, где слышалось ширканье пилы и согласный стук молотков: строительно-ремонтные работы шли полным ходом, явились китайские чиновники и сообщили, что для ведения переговоров богдыхан назначил двух уполномоченных: министра налогов Су Шуня и председателя Палаты уголовных наказаний господина Жуй Чана. Опасаясь, как бы китайцы впоследствии не отказались от намеченных встреч, Игнатьев настоял на том, чтобы чиновники известили его письменно.
– Давайте придадим нашим переговорам официальный характер, – заявил он согнувшимся в полупоклоне чиновникам, и тем ничего не оставалось, как передать его пожелание уполномоченным.
– Правильно, – одобрил его напористость отец Гурий. – Это Восток. К китайцам в последнее время «на дикой козе не подъедешь». Все принимают в штыки. Наше влияние, которое когда-то чувствовалось в Пекине, полностью утрачено.
– Неужели на русских здесь смотрят как на врагов? – упал духом Николай. – Я понимаю ненависть к захватчикам, но мы-то старые соседи.
– Тем не менее, – сказал архимандрит. – У меня сложилось впечатление, что на нас здесь смотрят с опаской. Монголы намного терпимее.
– Чего китайцы опасаются?
– Кто-то им внушил, что мы пойдем на них войной: уже подвозим арсеналы.
– Чушь несусветная! – возмутился Игнатьев. – Мы привезли оружие для них!
– Увы, – развел руками отец Гурий. – При всем своем корыстолюбии китайцы отказываются продавать нам свои товары.
– И как же вы живете?
– Покупки совершаем через китайских слуг, через студентов Русского училища. Очень помогает монах Бао, крещеный китаец. Кстати, он вам тоже может пригодиться. Мудрый, честный, светлый человек.
– А чем он занимается?
– Учит китайскому языку всех желающих. В том числе и членов нашей духовной миссии.
Когда в здании посольства закончили ремонт, сложили камин и две новых печи, заменили рассохшиеся двери, прорубили дополнительное окно и вставили раму со стеклами, оно преобразилось. Стало уютней и светлее. Стены обтянули шелком с нежно-голубым узором, завезли бамбуковую этажерку, два бамбуковых кресла и небольшой столик, застелили его скатертью, поставили в вазе цветы, и секретарь Вульф сказал, что «можно принимать гостей».
Игнатьев пригласил уполномоченных Су Шуня и Жуй Чана в Южное подворье.
– Они ждут вас у себя, – вежливо сказали их помощники. – В Трибунале внешних сношений.
– Передайте им, что посланник русского государя рассчитывает на иное отношение, нежели посольства мелких стран, вроде Кореи, и желает принять их у себя, – настаивал Николай.
Требование было исполнено.
Двадцать восьмого июня в сопровождении многочисленной свиты в парадных носилках прибыли Су Шунь и Жуй Чан.
Внешность господина Су Шуня оказалась чрезвычайно живописна: лицо напоминало серо-желтый обмылок; бескровные, оттопыренные, как у летучей мыши, уши выглядели до неприличия огромными и ужасно волосатыми на его рахитично-узком черепе: оборотень, а не человек.
– Наш незваный гость, – после дежурного приветствия обратился Су Шунь к Игнатьеву и выразительно глянул на Татаринова, – имел несчастье прибыть в Китай в печальный год войны и смуты. Мало того, – сказал он, – пограничный комиссар И Шань и его помощник Цзи Ли Минь, принимавшие участие в заключении Айгунского трактата, лишены чинов и званий и вскоре предстанут перед судом.
– За что? – изумился Николай, понимая, что Су Шунь начал сводить переговоры к обидным препирательствам. – Он ведь только уточнил границы, показал их на карте.
Глаза Су Шуня превратились в щелки. Он никогда не питал иллюзий в отношении так называемых друзей Китая и не желал верить в добрососедские чувства пограничных государств. Их он в первую голову считал врагами Поднебесной империи, норовившими куснуть при первом удобном случае и урвать кусок пожирнее. Он знал, что соседние народы обладают достаточным запасом наглости и не страдают от недостатка алчности, благодаря которой готовы перегрызть глотку любому, кто впал в сытую дрёму или ослабел в кровопролитной войне, будь она внешней или же междоусобной. Желание пожить за чужой счет присуще всем смертным. Он давно уразумел, что самый бедный и жалкий народишко, питающийся объедками со стола Поднебесной империи и надеющийся на случайное наследство в виде неразведанных месторождений железной руды и каменного угля, народишко, копошашийся на свалке мировой истории и никогда не видевший радости в глазах своих детей, представляет собой главную опасность для цивилизованного Китая. Господин Су Шунь – министр налогов и податей – прекрасно понимал, что народы – суть людское скопище, толкучка человеческих страстей, а человек – саморастущая глина. И в этой глине таилась разрушительная сила: зависть. Его жизненный опыт изобиловал примерами того, как какой-нибудь ничтожный отщепенец, отродясь не видавший золота иначе, как в чужих руках, зачастую добивался славы и богатств благодаря врожденной подлости и зависти, движимый дерзким притязанием на свою избранность. Вероломство и корысть помогали таким людям богатеть, увлекая за собой тысячи и тысячи голодных. Так налетает на жито прожорливая саранча, так низвергается горный поток, увлекая за собой камни. Господин Су Шунь знал: начни говорить о том, как стать богатым, и ты увидишь, как много в мире бедных. Злобных, голодных, завистливых.
Ревность порождает гнев и ярость. Беспокоит. А беспокойные люди коварны. Кто-то стремится быть похожим на себя, кто-то – на соседа. Последних – большинство.
Нацеленный на реальные блага и выгоды служения богдыхану, дашэнь Су Шунь искренне ненавидел сопредельные с Китаем государства. Они мешали жить, олицетворяли собой алчность, помноженную на корысть, раздражали суетой, а суета несправедлива. Порок назойлив, а назойливость порочна.
О том, что эти же самые качества: зависть и алчность, возвели его на вершину государственной пирамиды и окружили почётом, помогая шагать по служебной лестнице через две, а то и три ступени, Су Шунь никогда не думал и считал вполне законным свое право отбирать у людей деньги: иначе он бы не был министром налогов и податей. Он распоряжался государственными средствами и судьбами тех, чья прыткость, по его мнению, заходила чересчур далеко.