Пекинский узел
Шрифт:
Американец, не добившись аудиенции у богдыхана, уехал в Тяньцзинь, обменялся с верховным комиссаром Гуй Ляном ратификационными грамотами Тяньцзиньского договора, заключенного в прошлом году, и отбыл в Шанхай. Там он занимался тем, что вооружал наёмников для борьбы с повстанцами-тайпинами, помогал Цинам усидеть на троне.
В июле Николай получил карту новой пограничной линии. Её прислал граф Муравьев, находившийся в Печелийском заливе на пароходе «Америка» и ожидавший известий о ходе переговоров. Карту доставил его гонец – грузинский князь Додешкилиани, красавец гигантского роста, в казачьей папахе и с огромным кинжалом за поясом. Если бы не его воинственный вид и начальственный рык феодала, китайцы вряд ли пропустили бы его в Пекин. Они всячески мешали Игнатьеву поддерживать связь с русскими судами в Печелийском заливе – боялись дать лишний повод англичанам и французам требовать учреждения в Пекине своих постоянных представительств. Китайцы ревниво оберегали столицу от пришлых людей. Блюли её недосягаемость и неприкосновенность.
Понимая, что генерал-губернатор Восточной Сибири глубоко озабочен благополучным разрешением Амурско-Уссурийской тяжбы, связанной с его именем, Николай подробно описал ему свою встречу с неистовым Су Шунем, признался в безуспешности дальнейших переговоров с китайским правительством и прямо указал на беспросветность своего положения в Пекине. Зная, что граф Муравьёв опасается вмешательства англичан в наши дела и допускает захват ими приморских портов, он посоветовал занять все удобные высоты побережья военными постами и водрузить на них русские флаги. Иначе англичан вряд ли удержишь от разбоя. «Не могу избавиться от мысли, – писал он Муравьёву, – что переговоры союзников с маньчжурами сорваны. Война неизбежна».
Поставив точку, Николай запечатал конверт и передал его гонцу.
– Скажите графу, что я не отступлюсь. Буду биться с Цинами за новую границу насмерть.
– Вах, – воскликнул князь. – Ви настоящий горец!
Проводив его, он вышел во двор. Приблудный пес, улегшийся возле ворот посольства, в холодке, спасаясь от жары, приподнял ухо, скосил глаза в его сторону и лениво зевнул – клацнул зубами: ловил мух. Жара… Тени от караульных казаков короткие – солнце в зените. Хорошо, что казаки сделали навес для лошадей, иначе скакунам пришлось бы тяжко, угорели бы на солнцепеке. Вокруг посольства, под его стенами колготились нищие, делили добычу, валтузили друг друга. Чаще колотили скопом: трое одного. Побирушки осаждали не только Южное подворье, где клянчили у казаков конский навоз и тут же продавали его местным штукатурам, подновлявшим стены глинобитных мазанок. Смешанный с глиной и половой, он хорошо «держал углы», не размокал в сезон дождей. Бездомные попрошайки осаждали все постоялые дворы, харчевни, магазины; толпились у портняжных и обувных мастерских, возле больших и малых кузниц, где изготавливались обручи для бочек, ковались подковы и гвозди. В воздухе висел угарный чад, с ним соседствовали звон наковален и чужая брань молотобойцев. Между крохотным базарчиком, примкнувшим к Южному подворью, и длинным лабазом, забитым всякой всячиной, начиная от овечьей шерсти, сваленной в тюках, и заканчивая медом в банках, облепленных мухами, находилась лавка древностей и ювелирных украшений. Там продавались ваньки-встаньки, куклы-неваляшки и матрешки в виде толстых нарумяненных сановников и миловидных красоток с белыми лицами. С утра до вечера возле ворот посольства толпились офени и лотошники, торговавшие китайским чаем, табаком и спичками.
От рассвета до заката не смолкали голоса торговцев снедью: жареными утками, индейками и поросятами. Казакам то и дело предлагали купить «парную» телятину, от которой несло падалью, и снулую рыбу с черными жабрами. Креветки, крабы, горы яблок, пирожки и орехи, ватрушки и семечки, лущеный горох и сырые каштаны, перепелиные яйца, дыни и бутыли с мутной водкой «ханкой» – всё это возвышалось, громоздилось, рассыпалось и благоухало, продавалось и выменивалось на часы. «Щасы, щасы, – прищелкивали пальцами торговцы, – тики-таки».
Попов объяснил, что в Пекине мода на часы: повальная, безумная, неистребимая. Обладатель часов – обладатель сокровища. Нет ни одного царедворца, нет ни одного уважающего себя чиновника, которые бы по примеру богдыхана не коллекционировали часы – самых различных конструкций. Жизнь человека связана со временем. С неукротимым движением солнца и луны. «Чтобы чего-нибудь добиться, надо любить то время, в котором живешь, – говорили китайцы. – Иначе нас полюбит смерть». Словно в подтверждение этого, время от времени мимо посольства проходила похоронная процессия. Её участники, все как один, были в красивых белых одеждах. Горестные стенания перемежались радостным смехом: покойник ушел от страданий. Буддийские монахи били в бубны и монотонно гнусавили горькие слова молитвенного песнопения – сочувствовали живым.
Игнатьев уже знал, что многое в Китае – наособицу. Вот и цвет скорби – белый, а не черный. Красный цвет – это цвет бессмертия, красная одежда – одежда господ, а синяя, темная – одежда подчиненных, слуг. Это так же неоспоримо, как и то, что маньчжуры династии Цин пришли к власти и стали управлять Китаем в 1644 году. Это так же незыблемо, как незыблемы девять почетных регалий, девять атрибутов власти, символов удельного князя: экипаж, запряженный конями, парадное платье, музыканты, красные ворота, красное крыльцо дворца, свита, лук и стрелы, топор и секира. Это так же необходимо, как необходимо каждому смертному оставить после себя цветущий сад. Помимо прочих добрых дел, помимо прочих…
Чувствуя, что солнце припекает, Николай сходил за бамбуковым креслом, умостился в тени давно отцветших лип и, раскрыв «Историю торговли», вспомнил слова монаха Бао:
– У каждой вещи свое имя. Назови свирель стрелою, и она захочет убивать.
– Если ей позволят, – возразил Игнатьев.
– Кто? – спросил монах.
– Всевышний, определяющий, кому кем быть.
– Единый во всём?
– Единый во всём.
Бао примолк, взял в руки прутик, согнул его вдвое.
– Крещёным людям легче жить.
– У всех жизнь тяжелая.
– Да нет, – задумчиво сказал монах. – Единое ведет к порядку, а порядок – это благо. Нет хаоса и нет спорных суждений. Жизнь стоит и движется одновременно. – Он снова помолчал и горестно вздохнул, словно пытался уверить себя в чем-то и не смог. Он сидел, опершись на посох, и отрешенно смотрел вдаль. Сидел так тихо, неподвижно, затаенно, что казалось, не дышал, а если и дышал, то непонятно, каким образом. Он был, и его не было. А то, что всё ещё имело его облик, служило лишь напоминанием о нем. Где был он, где блуждал, что возрождал своим духом, что умерщвлял одной лишь мыслью? Вольной волей? Не узнать. Старик был странен и загадочен необычайно. Николай подумал, что всем нам встречаются однажды люди, как бы не такие, как вокруг или мы сами. На их лицах – печать иных знаний, в глазах печаль и умиротворенность… но не наша умиротворенность, не земная, привычная, какую можно встретить в глазах благопристойно пожившего старца или древней сказительницы русских былин в окружении малых детей, а совсем особенная, поистине запредельная. Эти люди движутся в покое. И мы это чувствуем. Чувствуем и оторопь берёт: да с нами ли жизнь наша протекает? С нами ли сбывается всё то, что происходит повседневно? Или это лишь сновидность бытия, кажущаяся реальность? Мы закрыли однажды глаза и уже никогда не откроем, а эти люди знают, что мы спим, и силятся нас разбудить, но мы ещё плотней сжимаем веки…
– Чучело репейное! – громко сказал камердинер Дмитрий Скачков рядовому Шарпанову, который помогал ему рубить дрова. – Китай-хан супротив цыськиной лютости сопля!
Игнатьев улыбнулся. Богдыхана казаки нарекли Китай-ханом, а его наложницу монголку Цы Си презрительно именовали «цыськой».
– Эфто так, – ковырнул сапогом землю Курихин. – Девка хуже пиявки. Чуть помуслишь, ан присмокталась.
– Пупок надсадишь отрывать, – взмахнул топором Шарпанов и мигом расколол чурбан.
– Не стой, Антип, ташши полешки.
– Тащи ты, а я потюкаю.
– А то ж…
– Сидьмя сидеть опупеешь. Грызь вылезет, – непонятно к кому обращаясь, проворчал хорунжий, и Николай вернулся в дом, придвинул стул к столу. Взял чистый лист бумаги, крупно вывел: «Жизнь во сне». Как говорит монах Бао, «мы – сновидение Бога». Отложив перо, он подпер щеку рукой. Если следовать логике, то не только людей, но и самого Творца Вседержителя по ночам мучают кошмары: убийства, грабежи и войны. Он спит и видит… «Ладно, это ясно. – Игнатьев обмакнул перо в чернила и опять задумался. – А что же будет, когда Он проснётся? Будет Страшный суд, – ответил он себе. – Свершится Нечто…»