Пелэм, или приключения джентльмена
Шрифт:
— Но его стихи так мелодичны, — сказала леди N.
— Ах! — сказал Винсент.
Quand la rime enfin se trouve au bout des vers Qu'importe que le reste у soit mis de travers. [350]— Увы! — вздохнул виконт д'А., сам довольно известный писатель. — Согласен с вами: ни Вольтера, [351] ни Руссо [352] нам уже не видать.
— Эти жалобы неосновательны, хотя их постоянно слышишь, — возразил Винсент. — Правда, вы уже не увидите ни Вольтера, ни Руссо, но увидите людей, равных им, ибо гений народа никогда не исчерпывает себя одной личностью. У нас в Англии в пятнадцатом веке стихотворцы поколения, следующего за Чосером, [353] жаловались на упадок их искусства — они не предвидели появления Шекспира. Разве во времена Хэйли [354] кто-либо мог предсказать взлет Байрона? Ведь и Шекспир и Байрон, оба они появились «как жених во тьме ночи», и столь же вероятно, что и у вас появится — не второй Руссо, разумеется, но писатель, который сделает столько же чести вашей литературе.
350
351
Вольтер, Франсуа-Мари (настоящая фамилия Аруэ; 1694–1778) — великий французский философ и писатель века Просвещения (который иногда называли «веком Вольтера»). Смелый борец против религиозного мракобесия и феодальной тирании. В философии — деист. В политике — сторонник просвещенного абсолютизма. Кроме философских и исторических сочинений, его перу принадлежат философско-сатирические повести, из которых лучшая — «Кандид, или Оптимизм» (1759); поэма «Орлеанская девственница» (1755), трагедии, стихи и мн. др.
352
Руссо, Жан-Жак (1712–1778) — великий французский философ и писатель. Его идеи о свободе и равенстве, об общественном договоре и о государстве, построенном по законам разума, оказали огромное влияние на якобинское, радикальное крыло во французской революции. Его противопоставление естественной, сообразной природе жизни дикарей и современной цивилизации окрасило собой всю предромантическую, а в значительной мере и романтическую европейскую литературу. Особенной популярностью пользовался его роман в письмах «Юлия, или Новая Элоиза» (1761), о котором беседуют Винсент и мадам д'Анвиль.
353
Чосер, Джеффри (1340–1400) — английский средневековый поэт, один из основоположников английской национальной литературы. Его главное произведение — сборник новелл «Кентерберийскне рассказы» (1386–1389, изд. 1478).
354
Хэйли, Вильям (1745–1820) — английский поэт, пользовавшийся некоторым успехом в начале XIX века.
— Мне думается, — сказала леди N., — что Юлию Руссо не в меру превозносят. До замужества я столько слыхала о «Новой Элоизе», и мне так часто твердили, какая это зловредная книга, что я купила ее на другой же день после свадьбы и, признаюсь, так до сих пор ее и не дочитала.
— Я этому нисколько не удивляюсь, — ответил Винсент, — и, несмотря на это, Руссо — гений. Бесспорно, сюжет «Новой Элоизы» не может сравниться с ее стилем, и Руссо прав, когда заявляет: «се livre convient à très peu de lecteurs». [355] Одно письмо восхитило бы всех, но четыре тома писем уж чересчур, это действительно «toujours регdrix». [356] [357] Но главная прелесть этой замечательной повести, творения человека вдумчивого и страстного, — в неподражаемой манере воплощения мыслей и в том, что сами эти мысли исполнены нежнейшего чувства, правдивы и глубоки; когда лорд Эдуард говорит: «C'est le chemin des passions qui m'a conduit a la philosophie», [358] он в одной этой простой фразе запечатлевает глубокую, непреложную истину. Именно в таких замечаниях у Руссо более всего сказывается знание природы человека. Слишком занятый собой, чтобы глубоко вникать в духовный склад других, он, однако, благодаря изучению своего я раскрыл сокровеннейшие тайны сердца человеческого. [359] Он умел с первого взгляда распознать мотивы и причины людских поступков, но у него не хватало терпения проследить их прихотливое, извилистое развитие. Он видел страсти в их постоянном обиталище и неспособен был следовать за ними в их скитаниях. Он знал человеческий род в целом, но не человека в отдельности. Вот почему, прочтя у него афоризм или рассуждение, вы тотчас восклицаете: как это верно! Но когда он принимается анализировать это рассуждение, когда он убеждает, обосновывает и пытается доказывать свои положения, — вы либо отвергаете его за неестественность, либо вы отрицаете его утверждения, как ложные. Тогда он впадает в ту manie commune, [360] которую приписывает другим философам, — «de nier се qui est et d'expliquer се qui n'est pas». [361]
355
Эта книга годится лишь для очень немногих читателей (франц.).
356
Всегда куропатки (франц.).
357
«Всегда куропатки» — французская пословица, обозначающая назойливое повторение одного и того же.
358
К философии я пришел дорогою страстей (франц.).
359
Намек на роман «Исповедь» (1766–1770), в котором Руссо с удивительной откровенностью рассказывает о своей жизни и подвергает анализу самые интимные свои переживания.
360
Общую манию (франц.).
361
Отрицать то, что есть, и объяснить то, чего нет (франц.).
Последовала краткая пауза.
— Мне представляется, — заметила мадам д'Анвиль, — что произведения наших писателей вообще отличаются обилием тех pensées, [362] которыми так восхищает вас Руссо.
— Вы правы, — подтвердил Винсент, — и объясняется это тем, что у вас gens de letters [363] — вместе с тем всегда gens du monde. [364] Отсюда их проницательное понимание не только книг, но и людей. Их наблюдения метки и облечены в изящную форму; но нелишне указать, что та самая причина, которая порождает афоризм, зачастую мешает ему быть глубоким. У этих литераторов gens du monde есть чутье, необходимое, чтобы наблюдать, но нет терпения, а быть может, и досуга исследовать. Они создают максиму, но никогда не объясняют вам хода мыслей, который привел к ней. Поэтому в них больше блеска, нежели истины. Английский писатель никогда не осмелится сообщить своему читателю максиму, возможно определяющую, в двух строках, чрезвычайно существенную моральную проблему, не приведя на нескольких страницах всех доказательств своего утверждения. Французский эссеист предоставляет читателю судить самому. Он не рассказывает ни о том, как он дошел до своего утверждения, ни о вытекающих из него выводах. Le plus fou est souvent le plus satisfait. [365] Поэтому ваши моралисты хоть и не так утомительны, как англичане, но более опасны и могут скорее считаться образцами сжатости стиля, нежели логики. У ваших писателей человек, пожалуй, быстрее научится думать, у наших — с большей вероятностью научится думать правильно. Многие наблюдения Лабрюйера и Ларошфуко, в особенности последнего, считаются правильными только по причине их остроты. Они обладают тем же достоинством, что и весьма разумный и, дозвольте мне прибавить, подлинно французский стих Корнеля:
362
Мыслей (франц.).
363
Литераторы (франц.).
364
Светские люди (франц.).
365
Самый безрассудный из всех — зачастую более всех удовлетворен (франц.).
Маркиз воспользовался тишиной, наступившей после критических замечаний Винсента, и предложил перейти в гостиную. Туда направились все, кроме Винсента (он откланялся). Тотчас начались пересуды. «Qui est cet homme? — спросил кто-то. — Comme il est épris de lui-même». [367] — «До чего он взбалмошен!» — воскликнул другой. «До чего уродлив!» — рассудил третий. Какой у него дурной вкус в литературе — к тому же болтун — говорит бессодержательно, да еще и самоуверенно — не стоит ему возражать — слова не даст вставить. Пренеприятен, ведет себя возмутительно, неотесан, неряшливо одет — таковы самые снисходительные из тех отзывов, которыми наградили злополучного Винсента. Женщины говорили, что он une horreur, [368] мужчины — что он une bête. [369] Старики высмеивали его mauvais gout, [370] молодые — его mauvais coeur, [371] ибо первые всегда приписывают все, что несогласно с их собственными чувствами, «извращенному» вкусу, а вторые — все, что не достигает высот их восторженности, относят за счет черствого сердца.
366
Мне слаще всех надежд — знать, что надежды нет (франц.).
367
Кто это? Как он влюблен в себя! (франц.).
368
Страшилище (франц.).
369
Дурак (франц.).
370
Дурной вкус (франц.).
371
Злое сердце (франц.).
Что до меня — я вернулся домой, обогащенный двумя новыми наблюдениями: во-первых, я установил, что в чужой стране ни о чем из того, что касается этой страны, нельзя говорить так свободно, как это могут себе позволить ее уроженцы. Резкие суждения о том, что касается нации, воспринимаются как личная обида.
Во-вторых, я убедился, что люди, в теории превосходно изучившие природу человека, редко знают ее на практике. Мудрости, создающей правила, обычно сопутствует либо тяготение к отвлеченностям, либо тщеславие; и то и другое сводит эти правила на нет. Я хочу этим сказать, что кабинетный философ зачастую либо слишком неуверен в себе, чтобы претворять свои наблюдения в действие, либо так жаждет предать их гласности, что не скрывает той цели, которую он ими преследует. Лорд Винсент гордится своим Science du monde. [372] Он много читал о людях, еще больше размышлял о них. Он сочиняет афоризмы, поучающие, как управлять людьми или как им нравиться. Он бывает в свете; половина тех, с кем он там встречается, обманывает его, другую половину он оскорбляет. Тот, кто в своем кабинете — мудрец, в гостиной — круглый дурак; и самые изощренные светские люди — те, что менее всего размышляли о свете.
372
Знанием света (франц.).
ГЛАВА XXV
Фальстаф. Сколько денег в моем кошельке?
Паж. Семь грошей и два пенса.
На другой день мне принесли записку, посланную по моему бывшему адресу, в Hôtel de Paris. [375] Она была от Торнтона и гласила:
373
Вот снова Криспин! (лат.).
374
Ex (точнее Ессе) iterum Crhpinus (лат.) — цитата из Ювенала (Сатира 4, 1).
375
Гостиницу «Париж» (франц.).
«Дорогой сэр. К моему величайшему сожалению, одно сугубо важное дело лишает меня удовольствия видеть вас у себя в будущее воскресенье. Надеюсь, в другой раз мне больше посчастливится. Я очень хотел бы при первой возможности познакомить вас с моими друзьями на улице Гретри, ведь я всегда рад оказать услугу соотечественнику. Я уверен — если вы разок побываете там, вам у них так понравится, что вы зачастите к ним. Аппетит приходит во время еды. Итак, прошу вас принять мои многократные извинения, и остаюсь, дорогой сэр,
ваш покорнейший слуга
Томас Торнтон.
Улица Сен-Доминик,
пятница утром».
Это письмо навело меня на долгие и многообразные размышления. Что могло побудить такого прожженного плута, как мистер Торнтон, отложить по собственному почину столь выгодное дельце и не ощипать поскорее наивного юнца, которого он имел все основания считать пойманным в свои сети. Очевидно, он сейчас менее страстно, чем раньше, жаждал продолжить знакомство со мной — иначе он не отменил бы так бесцеремонно своего приглашения, даже не назначив дня новой встречи. Что же заставило его изменить свои первоначальные намерения относительно меня? Ведь если Винсент правильно охарактеризовал его, то естественно было предположить, что он стремится извлечь выгоду из знакомства со мной и поэтому в своих же кровных интересах будет стараться сойтись со мной поближе.
Одно из двух, решил я: либо теперь ему не так уж нужно обобрать меня, либо он разуверился в том, что это возможно. Однако оба эти предположения были неправдоподобны. Маловероятно, чтобы Том Торнтон вдруг стал честным человеком или вдруг разбогател; с другой стороны, я отнюдь не дал ему повода предположить, будто я хоть малость осмотрительнее, чем кто-либо из тех, кого он обирал на своем веку. Напротив — усердие, с которым я, искусно притворяясь, домогался знакомства с ним, не свидетельствовало о знании света. Чем дольше я думал, тем сильнее бы недоумевал, не догадайся я, наконец, объяснить то, что он пошел на попятный, его близостью к незнакомцу, которого он именовал Уорбертоном. Правда, никаких причин для этой догадки я не имел; это было ни на чем не основанное предположение, мой разум отвергал его, и все же, неизвестно почему, я не мог от него отделаться.
«Надо это выяснить», — сказал я себе наконец и, закутавшись в плащ, так как день выдался морозный, направился к Торнтону; я сам себе не мог объяснить глубокого интереса, который во мне возбуждало все, что было связано с так называемым Уорбертоном или могло пролить хоть какой-нибудь свет на его личность. Его поведение в игорном доме; его беседа с женщиной в Ботаническом саду; то странное обстоятельство, что человек столь аристократической наружности общается с Торнтоном и появляется исключительно в столь дурном обществе и в столь неприглядной обстановке, — все это не могло бы, однако, в такой мере завладеть моими мыслями, если бы не какие-то туманные воспоминания, какие-то неопределенные ассоциации, непрестанно тревожившие меня, и когда я его видел и когда, не встречая его на своем пути, думал о нем.