Пелко и волки (сборник)
Шрифт:
Когда на море Нево начался ледолом, я однажды пришёл к ним из крепости и сказал так:
– Слыхал ли, Бориславич? Урмане-то домой собираются. Нас, княжьих, с собой зовут, торговыми гостями быть просят. Асмунд вот сам меня приглашал. Так что готовь, Добрыня, товары какие ни есть! С ними пойду – любопытно мне посмотреть, что там за земля такая Урманская, что за народ!
1986
Ведун
1
Был
Я шёл древней гарью, давным-давно заросшей отборными кремлёвыми соснами. В таком бору не встретишь слабого дерева, но один великан возвышался даже над ними, словно могучий гридень в стайке мальчишек. Я разглядел его с дальней прогалины и долго шёл к нему лесом. И тёмная вершина плыла впереди, медленно приближаясь ко мне. Но потом я вышел на открытое место и увидел сосну, как человека – во весь рост. Голову великана венчала косматая шапка, но нижние сучья были мертвы и торчали в стороны, словно голые кости…
Я прикрыл глаза, и испепеляющий гнев Бога Огня взвился передо мной из давно остывшей золы. Я услышал почти наяву, как ревело ненасытное пламя, поглощавшее лес. Я увидел, как медведи и лоси бок о бок бежали от гибели – и не успевали спастись. А деревья – деревья не могли даже бежать…
А потом улёгся мертвенный пепел, и долго-долго не пролегало по нему ни единого живого следа. И стоял над потухшим кострищем одинокий, искалеченный, но всё-таки выживший исполин. Стоял, вздымая к небу обугленные кулаки. И плакал трудными медленными слезами. Не о себе. О высокорослых братьях, с которыми ему не выпало единой судьбы.
Теперь вокруг него шумела новая поросль. И каждый из правнуков похвалялся силой и статью. И сам был уже дедом.
Я подошёл… Подножие сосны окружала оградка, и чьи-то руки вбили в неохватный ствол клыкастые челюсти вепря. Цветные лоскутки трепетали на ветвях ближних кустов. Висело даже вышитое полотенце с изображением Макоши – Матери Наполненных Коробов… Такие ткут в великой нужде. Дереву поклонялись.
Склонился перед ним и я. Снял шапку, коснулся пальцами травы и постоял так. Потом развязал котомку: там у меня лежало ещё немного еды. Пусть достанется птицам, свившим гнёзда на священных ветвях.
Зеленей, могучее древо! Стой под солнцем в угрюмой и горделивой красе, и пусть твой род никогда не переведётся на этой земле. Пусть больше не коснутся тебя ни огонь, ни топор, ни болезнь!.. Каково было тебе стоять одному и проклинать смерть за то, что не добила, – это я ведал слишком хорошо.
Отойдя от дерева, я оглянулся. И поклонился ему ещё раз.
Страшись в лесу не зверя, страшись незнакомого человека! Он сидел на гнилом бревне в двух шагах от тропинки. И смотрел на меня так, будто знал, что я здесь пройду. Он был молод и плохо одет. Он был один. Я его не боялся. Я не ускорил и не замедлил шагов: он того не стоил. Когда я поравнялся с ним, он сказал:
– Помоги, добрый человек.
Похоже было, он ожидал меня давно. Я остановился. Двое-трое лихих людей наверняка уже крались у меня за спиной. Ничего. Я успею услышать.
– Здесь живут недалеко, – сказал я ему.
Он
– Боюсь, не дойти мне засветло одному, – проговорил он негромко. – Слаб я… болел.
И почему я не шагнул мимо, бросив через плечо – вот беда, не сегодня, так завтра дойдёшь!.. Сам я никогда помощи не просил. Не привык. Срамом считал. Да и на что в дороге хворый товарищ, маета одна!.. Я дал ему руку. И он поднялся, оказавшись мне по плечо. Впрочем, сверху вниз на меня смотрели немногие.
– Меня Братилой звать, – сказал он виновато.
Я промолчал. Имя – часть души человеческой, годится ли поминать её всуе? Мало ли…
Так мы и пошли с ним дальше: я и этот Братила, опиравшийся одной рукой на посох, а другой – на мой локоть. Руку я дал ему левую. Правая, она для меча. Правую в дороге не занимай.
А потом чаща разомкнула перед нами свои зелёные двери, и я увидел людей. Друг за дружкой двигались по хлебному полю жнецы, мерно взмахивавшие серпами. Поле было общинное, работали всей деревней. Иные уже кончили и знай насмешничали, подбадривая соседей. А уж те старались вовсю! На моих глазах молоденькая девушка полоснула себя по руке и пала на колени, спешно перевязывая рану. Другие жнецы быстро оставляли её позади.
Но вот она выпрямилась – и увидела меня. Брати-ла-то сидел на земле, не в силах перевести дух. Девка испуганно крикнула, указывая серпом. Люди побросали работу, сидевшие разом обернулись, и я услышал:
– Хлебный Волк!..
Когда убирают хлеб, дух созревшего поля отступает перед разящим железом, пока не затаится в самом последнем снопе. И горе тому, кому достанется этот сноп! Сжавшись в комок, в нём сидит невидимый Волк. Тот, что всё лето весело играл тугими колосьями, заставляя поля волноваться на свежем ветру. Теперь его плодородная сила исчерпана. Теперь он способен творить одно только зло.
Потому-то последний сноп вместе с волком часто оставляют в поле – Богу Волосу, наполняющему ключницы зерном. Пусть следующим летом гуще вырастет его рыжая борода – золотой хлеб. А не то всё же срезают этот сноп и вручают припозднившемуся в работе жнецу: пусть-ка подкинет злого Волка в соседнюю деревню, отведёт беду от своей! И если соседи, поймав, наставят ему синяков, то и поделом растопыре…
А стоит не углядеть – Хлебный Волк выскочит из снопа и прикинется человеком. Незнакомым, чужим человеком, вроде меня. И берегись незадачливый странник, если только ты взаправду не дух! Благодари судьбу, если просто поколотят и с гиканьем бросят в реку, заклиная будущий дождь… Могут ведь и убить. Ибо иначе хлебное поле перестанет родить. И тогда – не то что вымолвить, помыслить страшно – голод!
Когда они двинулись ко мне всей кучей, держа наготове кто палку, кто серп – я не побежал. Я хаживал в битвы под славным княжеским стягом. Рядом с самим Вадимом Хоробрым – по правую руку! Кто не жил в дружинной избе, тому не понять. И я видел, как идут в бой датские викинги. Шлем к шлему, топор к топору! Если уж я не бегал от них…