Пенелопа
Шрифт:
Эдгар-Гарегин тем временем рассказывал о своем бизнесе, испугался, наверно, что Пенелопа примет его за жалкого духанщика, и разговорился, да вот беда, Пенелопа, занятая мысленной болтовней с самой собой, обнаружила, что он заполняет паузу рекламой, с изрядным запозданием, когда большая часть его тирады уже успела пройти мимо ее нечутких ушей, царапнув их лишь отдельными фразами вроде «прямые поставки» или «мы не только продаем, мы и устанавливаем»… Обнаружив, она решительно прислушалась, но, к несчастью, как раз в этот момент он остановился и спросил:
— Тебе не интересно?
«Интересно!» — хотела было горячо, даже пылко воскликнуть Пенелопа, но вовремя спохватилась (никаких козырей в руки мужчинам!) и вяло промямлила:
— Ну да… конечно… естественно…
— Естественно что?
— Интересно, — сказала Пенелопа тоном, подразумевающим, что скучища, безусловно, и ну да, но при ее хорошем воспитании и интеллигентных манерах так и быть…
Эдгар-Гарегин обиженно замолчал и молчал вплоть до Пенелопиного дома. И только вырулив во двор и затормозив в хвосте стоявшей вдоль тротуара вереницы погруженных в темноту замерзших авто, ни с того ни с сего спросил, притом самым будничным тоном:
— Ну так что? Да или нет?
«Да! — мысленно вскричала наиболее разочарованная, истосковавшаяся по комфорту и отдохновению от беспрерывной и беспросветной заботы о куске хлеба насущного часть, если откровенно, большая часть, можно сказать, львиная или даже драконья доля Пенелопиного многокомпонентного существа. — Да! Баста! Хватит не жить, а выживать, думать о еде вместо высоких материй (почему материй, а не идей? Хитрые происки материалистов?), мечтать о тепле физическом, пренебрегая душевным, хватит ждать у моря погоды, а вернее, непогоды — ветра, бури, урагана, который пригонит корабль странствующего героя к родным пенатам, оторвав того от трудов ратных и бог весть каких еще, достаточно, Пенелопея, ничто больше не удерживает тебя в этой морально-психологической и погодно-климатической Арктике…»
«А родители?» — с трудом перекрыл рев неудержимого потока аргументов хрупкий голосок наименее эгоистичной части ее натуры. А родители? Стареющие, усталые, полуголодные? Пенелопа вообще жалела стариков — всех, своих и чужих, ее смешили люди, разглагольствующие о жалости к детям, маленьким негодяям, самой природой, давшей им непробиваемый щит неотделимого от осознанной или неосознанной жестокости к окружающим эгоцентризма, защищенным от мирских тревог; она считала, что гораздо большей любви и жалости заслуживают старики, которые волей-неволей прожили жизнь в качестве подопытных животных для провалившегося эксперимента, а теперь попали в такую заварушку, что с ностальгией вспоминают ограбившую их, сделавшую бессловесными и беспамятными Советскую власть. Да, родители… Проблема. Конечно-конечно, но ведь и родителям проще посылать деньги, заработанные… кем?.. «Зятем и мужем, а что тут такого?» — немедленно успокоила себя Пенелопа… Проще, нежели метаться тут, не физически пусть, но морально метаться в поисках выхода из неразрешимой дилеммы: оставаться честной и нищей или… Нельзя сказать, что дилемму эту породили новые капиталистические отношения, в Армении она существовала всегда, во всяком случае, во все годы существования самой Пенелопы… Вообще-то насквозь коррумпированное государство имеет свои неоспоримые преимущества, ведь достаточно внести некую, разной степени весомости, лепту в жизнеобеспечение, например, чиновника, чтобы безо всякой бюрократической волокиты (и не вдаваясь в чрезмерные тонкости сочиненных крючкотворами законов) заполучить массу благ, от должностей до документов. Приукрасив слегка будни председателя или члена приемной комиссии, можно дитятю, соображающего чуть лучше, чем скамья в университетской аудитории, водрузить на эту самую скамью, а потом пересаживать с одной на другую вплоть до торжественных кресел актового зала, где вручают дипломы (бессмертная история, анекдотец с бородой карлы Черномора). Можно задавить пешехода на «зебре», сидя за рулем даже не «Мерседеса», а вульгарной «Волги», и за энную сумму откупиться. Можно… и так далее, до бесконечности. В замечательной сей системе есть одно лишь неудобство: давая неограниченные возможности обойти неудачные законы, она параллельно создает препятствия для идиотов, которые наивно пытаются эти законы блюсти. Аппетит, растущий, как давно доказано, во время трапезы в геометрической прогрессии, вынуждает едоков искать пропитание везде, и когда, к примеру, за пару недель до поездки в какую-нибудь несчастную Ригу ты приходишь продлить срок своего загранпаспорта, тебе объявляют, что на это требуется три месяца (понятно, месяц на то, чтоб поднять штамп, еще месяц на прикладывание его к штемпельной подушечке, третий…). И если тебе так уж приспичило уехать на зиму не в апреле и на лето не в декабре, ты бодро вынимаешь из кармана несуществующие доллары. Или кидаешься на поиски знакомых, и те, в зависимости от высоты, на которую поставлены, добывают искомый отпечаток в срок от недели до двух минут. Поскольку Пенелопа законы нарушала редко (по правде говоря, не нарушала вообще, но никому в этом не признавалась, ведь Армения — страна, где предпочесть окольному пути прямой иногда просто неприлично), а позаботиться о печатях и подобных штуках за полгода в силу отсутствия нужной педантичности и навыков общения с бюрократами обычно забывала, то коррумпированность общества оборачивалась к ней своей сугубо отрицательной стороной. Тем более что сама она никаким боком (даже подошвой либо ногтем) не прилегала к многочисленной касте взяточников, которая ширилась, как лавина, грозя всосать в себя чуть ли не все население государства (за исключением немногих отверженных), — процесс, стимулируемый не только и не столько жадностью, сколько железной необходимостью. Ибо надо признать, что при той проклинаемой и поносимой советской власти все-таки был шанс не брать, не красть и одновременно не подохнуть с голодушки, теперь же шансы на это опустились до нуля и обещали обернуться отрицательной величиной, так что вопрос «брать или не быть?» (либо «быть или не брать?» — первый вариант для активных взяточников, второй для пассивных) встал во весь исполинский негамлетовский рост и требовал ответа, которого у Пенелопы не имелось. Да если б и имелся, это не исчерпывало бы проблемы, ведь и продать честность по сходной цене непросто, ее не отнесешь в «ченч» и не обменяешь на некую толику валюты. Так не лучше ли жить в Кенигсберге, да пусть даже в Калининграде, черт побери, но сохранять незапятнанную репутацию и посылать родителям хоть сотню долларов в месяц? Поистине ловушка для Золушки… Жапризо или Буало с Нарсежаком, но что-то французское точно… У французов даже детективы — литература, чего не скажешь не только о детективах, но и о литературе многих других народов… Да, ловушка, и не для Золушки лишь, но любой женщины, которой в конце концов не мешает иметь мужа хотя бы для того, чтобы свалить на него перетаскивание чемоданов и саквояжей с аэродромов на вокзалы или (ха-ха) в отели, особенно в нынешние времена, когда денег на такси не наскребешь — какое там такси, у большинства на бензин не хватает, почему все более или менее интеллигентные люди давно продали свои машины либо поставили их на долгосрочный прикол, а неинтеллигентных знакомых (с работающими двигателями) просто нет… Нет, и даром не надо! Вот! В том-то и твоя беда, Пенелопа, тебя погубила привередливость, если б ты с незавидным постоянством не воротила нос от недоинтеллигентности Эдгара-Гарегина… Ну подумаешь, человек не знает, кто такой Кант, да кому этот Кант нужен, идеалист несчастный, нашел что критиковать — разум!.. Единственное, что обидно, — муж Анук всю подноготную означенного Канта, и не только его, выучил назубок, спрашивается, чем Пенелопа хуже собственной сестры, единоутробной, с тем же набором хромосом, развившейся и достигшей зрелости в идентичной среде… Да ладно, бог с ним, с Кантом, ну забыл человек, забыл истмат, диамат, заматерел и матерщину эту выкинул из ума к чертовой матери, а что стихов не понимает и трех сестер может вполне счесть за жен братьев Карамазовых, так литературу он только в школе проходил, и то армянской, какой с него, бедняги, спрос… Да, голубушка Пенелопа, если б не непомерные твои претензии, давно б ты взялась за дело по-другому и сегодняшние предложения, не дожидаясь их пять-семь-десять лет, выцедила, выудила, выдоила, выцарапала… а вот и нет, подлая ложь, выцеживать не требовалось, сам мечтал, сутками на коленях простаивал, целовал землю, по которой ступали… не ступали, а касались в полете легкие ножки Пенелопы (ножки-то тридцать девятого размера, полнота восемь)… В любом случае предложения были бы внесены на рассмотрение вовремя, в те упоительно-тревожные дни, когда при шуршании шин ноль-первой модели «Жигулей» — ибо в удивительную эпоху юной первой любви Пенелопа распознавала марки автомобилей (правда, автомобили тогда водились только советские и марок было с гулькин нос… а кто такой, собственно, Гулька, почему настолько малонос, может, это и вовсе собака или кошка, а то и — брр! — мышь, даже брр-брр-брр, Пенелопа боялась мышей до судорог, до обморока, до состояния клинической смерти), распознавала ну пусть не по шуршанию шин, не будем преувеличивать, но по звуку мотора точно, и коли ноль-первой модели случалось спеть свою механическую песнь в пределах слышимости, у Пенелопы спирало дыхание и отнимались ноги, она высовывалась с балкона до крайности, почти как вывешенное на просушку белье, в сладостном волнении высматривая в дальнем конце двора — ближе Эдгару-Гарегину подъезжать не разрешалось, дабы не попасть на глаза Кларе и бдительным соседям, — синие «Жигули» с покачивавшимся за передним стеклом резиновым Мефистофелем, подаренным самой Пенелопой. Вылезать из машины или хотя бы выдвигаться на уровень Мефистофеля Эдгару-Гарегину было опять-таки запрещено, посему он откидывался назад и опускал штуковину, которая защищает глаза водителя от солнца, а заодно и от любопытных и должна бы называться козырьком, но наверняка этого не скажешь, для автомобильных частей ведь придуманы совершенно несуразные названия… Поскольку пользоваться телефоном Эдгару-Гарегину тоже не рекомендовалось, разве что в случае крайней необходимости, например, ядерной войны, Пенелопе приходилось пребывать в состоянии постоянной боевой готовности, а именно в свежей раскраске и надлежащей степени омытости, так, чтоб можно было в любую минуту накинуть платье-сарафан-юбку-свитер-пальто и выскользнуть из дому, не преминув преподнести матери очередную историю с многочисленными подругами и приятельницами в качестве фигурантов. Историй у нее было заготовлено множество, они выскакивали из Пенелопиных очаровательных уст с такой непринужденной легкостью, что она нередко завиралась и плела небылицы без всякой в том нужды (ну разве что для поддержания формы). Не то чтоб она была такой уж закоренелой лгуньей или тем, что в книгах называют записным вруном… интересно, кто его записал и куда? Или записали его вранье? Тогда это не врун, а писатель… Нет, лгуньей Пенелопа не была, во всяком случае, от рождения, просто ее вдохновляло чувство… Да, в те времена она не колебалась бы между «да» и «нет», как маятник огромных, величиной со шкаф старинных часов, пожалованных Джемме в приданое ее антикварным папашей. Хотя ухажеров у нее тогда было… воз и тележка устарели и, по справедливости, их следует заменить на поезд с автомобилем. Собственно, Пенелопа, грех тебе прибедняться, поклонники у тебя далеко не вымерли, есть и сейчас… да, есть, но не за каждого ведь пойдешь замуж! Есть давно изученные, рассмотренные, обследованные и отвергнутые — а новые… Где их взять? Каким образом женщина может в этой нелепой стране найти новых знакомых? Школа окончена сто лет назад, институт тоже не вчера, все подруги с головой погрузились в семейную жизнь-трясину, у них если кого и встретишь, так олуха-деверя размером с оловянного солдатика. На работе? Это в хореографическом-то училище? Там если и попадаются иногда мужчины, так танцовщики, а танцовщик, извините… да рядом с артистом балета даже тенор — академик! Словом, Пенелопа, плохи твои дела, выбора нет, и этот противный делец чуть ли не с брюшком и явным намеком на лысину, считающий Канта писателем, а балет умирающим искусством, — твое последнее прибежище, дикий берег, на какой волны выкидывают утопающих, радующихся уже — и единственно — тому, что они не утопленники. Все кончено, скажи «да», и прощай, то есть здравствуй, немытая Россия, а точнее, прощай, немытая Армения. Итак? Итак, многоразумная, не будь дурой, открой рот и… Ну! Считаем до трех: раз, два, два с половиной, два и три четверти…
— Интересно знать, — произнесла Пенелопа ядовито, — если ты завтра уезжаешь, когда ты собирался разводиться, жениться — и тому подобное? Сегодня ночью? Надо понимать, все твои предложения — липа?
— Почему же? — миролюбиво вздохнул Эдгар-Гарегин. — Если ты согласишься, я задержусь.
— Сдашь билет?
— Какой билет? Я человек вольный, когда захочу, тогда и полечу. У меня тут свой самолет. Я же тебе говорил.
— Ах да! Как будто… Самолет, вертолет, что-то такое припоминаю. Собственный, кажется?
— Арендованный.
— Фи, — сказала Пенелопа. — Оборванец несчастный. Самолет и то чужой, а еще заговариваешь зубы честной девушке.
«Да ты, братец, никак альфонс», — сказал бы на это Армен, укоризненно посматривая на собственное виноватое лицо в зеркальце, но Эдгар-Гарегин в зеркальце заглядывать не стал, а обратил печальный взор на Пенелопу.
— Все шутишь?
Пенелопа пожала плечами, открыла дверцу и подвинулась вправо.
— Куда ты? — заныл Эдгар-Гарегин.
— Домой. Ночь на дворе.
— Не можешь же ты не дать мне никакого ответа!
— Могу.
— Но почему?!
— Мне надо подумать.
— У тебя был целый день…
— Я не способна принимать судьбоносные решения в столь короткие сроки, — отрезала Пенелопа партийно-канцелярским языком.
— И что мне теперь делать?
О боже! Последний болван, хоть чуточку разбиравшийся в женской психологии, понял бы, что лед тронулся (да, господа присяжные заседатели!). Если после утреннего категорического и бесповоротного отказа вечером обещают подумать… ну дожми ты, обормот эдакий! Кинься в ноги — впечатляющее будет зрелище, без пяти минут толстяк (опять ты перебарщиваешь, Пенелопа… ладно, без десяти, ну без четверти), скорчившийся, стиснутый между сиденьем и тормозами, — ороси слезами плохо приклеенные подошвы любимых сапог, то есть сапог любимой, и уже из страха перед сыростью, боязнью промочить свеже-надетые колготки, не говоря о натянутых поверх колготок отцовских носках… да, а сапоги?! Ведь могут и расклеиться!.. одной этой опасности достаточно, чтобы согласиться на что угодно. Но увы, современные мужчины ни черта не смыслят в подобных вещах, разве они способны кинуться и оросить, никудышные мелиораторы и дурные психологи… Пока Эдгар-Гарегин пытался вспомнить (если пытался) хоть один романтический жест — не из романов, ибо романов он не читал, но хотя бы из романсов, которые слушал с упоением и часто, чрезмерно часто, у него даже в машине кто-то вечно надрывно умолял: «Ямщик, не гони лошадей» и «Не искушай меня без нужды», правда, это было давно, неизвестно, чем он оглушает себя ныне, может, переключился на рок-музыку, тогда и жест у него выйдет скорее роковой, например, он выхватит нож… ножи вышли из моды — достанет «смит-и-вессон» тридцать восьмого калибра и… Грохот выстрелов, как пишут в плохих детективах, разорвет ночную тишину, сбегутся соседи в пижамах и ночных рубашках — впрочем, они второй месяц спят в шубах, так что неглиже и дезабилье, увы, исключаются, — приковыляют, сонно зевая, полицейские, с диким воплем «Я так и знала!!!» выскочит взбудораженная Клара, и все начнут ползать по двору в поисках трупа, но трупа, естественно, не окажется, поскольку в столь непроницаемом мраке даже сверхпроницательный Зверобой-Соколиный Глаз-Следопыт промахнется по любой мишени, меньшей, чем хрущевская пятиэтажка… Пока Эдгар-Гарегин шарил по сиденью, выискивая нож, пистолет, атомную бомбу, Пенелопа уже выбралась наружу, точнее, снаружи очутились ее свежевымытые ноги (в нечищеных, надо признаться, сапогах), к которым так никто и не припал, в то время как голова вместе с шеей еще находилась в пределах образцового средства передвижения родом из ныне дружественного государства, и прежде чем эту голову извлечь, она жизнерадостно сказала:
— Звони. Ты ведь еще приедешь когда-нибудь. Тогда и получишь ответ. Исчерпывающий, в трех экземплярах, с печатью. Куда торопиться? Десять лет общаемся, и до сих пор никакой спешки не было, чего ж теперь суетиться… — И, заметив, что Эдгар-Гарегин зашевелился, торопливо добавила: — Не надо меня провожать, тут уж я как-нибудь сама дойду.
Не дожидаясь очередного продолжения (как известно, любительницей душещипательных сериалов она не была), Пенелопа покинула полностью и окончательно совершенное творение германского духа в лице четырехколесного шедевра фирмы «Мерседес-Бенц» или «Мерседес без Бенца», говорят, они разошлись, Мерседес осточертел ее Бенц, и она — бенц! — выкинула его на свалку (как и следует неукоснительно и неумолимо поступать с мужчинами) и потопала дальше одна — она-то, наверно, поехала, германоподданная испанка Мерседес, покатила по Общему рынку под постукивание кастаньет и переливы фламенко, а потопала армяноподданная местами гречанка Пенелопа под мужественно сдерживаемые (до абсолютного подавления) стоны и рыдания отвергнутого воздыхателя, ну может, отвергнутого недостаточно категорично и без должной суровости, но… Что поделать, это в романах разрывы бывают громыхающими и полыхающими, рвутся снаряды, горят города, бьются в судорогах небеса, сотрясаемые разрядами молний, а в жизни все гораздо прозаичнее, трагедии спускаются на тормозах, отношения дотлевают и гаснут, и развязки похожи не на аннигиляцию, а на тихое умирание.
Довольная и недовольная собой Пенелопа осторожно пробиралась по затянутому тонким ледком двору, хваля и одновременно упрекая себя за твердость и непоследовательность, решимость и колебания, — за что именно она себя хвалила и в чем упрекала, она и сама толком разобраться не могла, все вместе, вперемешку.
Идти от угла дома, где стоял покинутый «Мерседес», до родного подъезда с полуразвалившейся, полузахваченной соседом лестницей (соседом лестницы, решительно двинувшим внешнюю стену своей веранды в наступление на чересчур, по его мнению, широкие — не Зимний же дворец! — ступеньки) было всего метров тридцать, но если б вслед не вспыхнули мощные «мерседесовы» фары, Пенелопа не добралась бы до места назначения нипочем, поскольку двор был погружен во мрак, глубокий, как в могиле, склепе, пирамиде Хеопса до нашествия археологов. В прежние времена двор бывал буквально забит машинами, летом, конечно, в особенности, но и зимой автовладельцы-безгаражники выстраивали свои почти части тела в два длинных ряда на полоске асфальта между узким тротуаром и засаженной деревьями серединой двора, частично присвоенной и превращенной в садики и огородики жителями окружающих домов. Теперь машин стояло всего три-четыре и не впритык друг к другу, как раньше, а вразброску. Одна пристроилась прямо перед родимым четвертым подъездом. Пенелопа, поглощенная изучением грунта (некогда здесь был асфальт, но повыбился настолько, что вполне заслуживал переименования в грунт) под не очень рифлеными подошвами своих отечественных и стараниями удержать равновесие на появившихся после недавней оттепели крохотных каточках, обратила на эту машину внимание лишь тогда, когда щелкнула дверца, и в двух шагах впереди выросла темная фигура. Пенелопа отчаянно струхнула… пардон, она собралась было отчаянно струхнуть, но не успела, а только начала — правда, стремительно — погружаться в состояние страха…
— Пенелопа, — сказал знакомый до последнего звучка голос, и все недоиспугавшееся Пенелопино существо затрепетало, как мокрая простыня на ветру. Обладатель голоса обогнул капот (и этот не кидается, не бежит, боится поскользнуться, рук-ног ему жалко!) и остановился перед Пенелопой, лихорадочно соображавшей, раскрыть объятия немедленно или повременить. Когда имеешь дело с их полом, ласки и восторги лучше немного придержать: чуть расслабишься, и им тут же взбредет в голову, что жизни без них нет. Самое верное — сразу наброситься с упреками, замешкаешься — все. Перехватят инициативу, иди тогда выкаблучивайся, оправдывайся неизвестно в чем. Итак… Пенелопа набрала в грудь воздуха — побольше, чтобы разразиться достаточно длинной тирадой, но любовь к красноречию ее погубила. Пока она занималась пранаямой, Армен выдал уже наверняка три минуты как готовую фразу.