Пенелопиада

Этвуд Маргарет

Но досадовать на заботу, которой она окружила Телемаха, я не могла. Она восторгалась им безгранично. Можно было подумать, она сама его родила.

Одиссей был мною доволен. А как же иначе? «Елена до сих пор не родила сына», — сказал он. Мне бы следовало обрадоваться. Я и обрадовалась. Но с другой стороны… почему он до сих пор думал о Елене? Или, быть может, он думал о ней всегда?

X. Партия хора

Рождение Телемаха

Идиллия

Девять месяцев плыл он по морям винно-красным материнского чрева. Из пещеры чудовищной Ночи, от сна и тревожных видений плыл он в темном челне — сам в себе, точно в лодочке утлой. Средь опасностей многих он плыл чрез бескрайние

воды утробы из далекой пещеры, где Три Роковые Сестры, погруженные в труд рукоделья, нити жизни мужской выпрядают, и мерят, и режут, как срок подойдет, и с такими же нитями женских судеб воедино сплетают. Так и мы — те двенадцать, кому от руки его пасть предстояло по жестокому слову отца его, — так же и мы плыли сами в себе, точно в темных и хрупких лодчонках, по морям беспокойным во чреве своих матерей, что едва ковыляли на сбитых, опухших ногах под тяжелою ношей, — не цариц, а безродных невольниц: ту купили, ту приняли в дар, ту с войны привели или выкрали у бедняков. Девять месяцев минуло — к берегу мы подошли, как и он, в тот же час, и причалили, точно как он, и вдохнули воздух чужбины. Мы младенцами были, как он, и кричали, как всякий младенец, и, как он, беззащитны мы были, но только стократ беззащитней: ибо он появился на свет долгожданным, а нас не желали. Мать его породила наследника царского рода, а матери наши просто дали приплод — опростались, как всякая живность жеребится, ягнится, щенится, телится, выводит цыплят и приносит помет. У него был отец; мы же невесть откуда взялись — словно крокус иль роза, а то еще как воробей, что родится из грязи. Наши судьбы сплелись с судьбою его воедино. Был он малым ребенком — и мы так же были детьми и росли, как и он, но иначе: как игрушки его и зверушки, сестрички его понарошку, подружки по играм. Мы смеялись, как он, и резвились, как он, хоть и были голоднее, чем он, и смуглее, в веснушках от солнца, без мяса к обеду. Он считал нас по праву своими, зачем бы ему ни сгодились: оберечь, накормить его, вымыть его, позабавить, укачать-усыпить его в утлых лодчонках собственных тел. Мы не знали, играя с ним там, на прибрежных песках каменистого козьего острова, нашей Итаки, что ему суждено обернуться для нас хладнооким убийцей. Если б знали — решились бы мы утопить его сразу? Ибо дети не знают пощады, и каждому хочется жить. Нас — двенадцать, а он был один. Отчего ж не решиться? Нам достало б минуты; никто б ничего не заметил. Удержали б головку его, еще без вины, под водою ручки маленьких нянек — пока еще тоже невинных. Мы б остались ни в чем не повинны в глазах господина: мы б сказали — волна виновата. Смогли б или нет? Но об этом спросите Сестер, что прядут лабиринт свой кровавый, воедино сплетая мужские и женские судьбы: ведомо им лишь одним, как могло б измениться течение жизни, ведомы им лишь одним наши сердца. А от нас не дождетесь ответа.

XI. Елена разрушает мою жизнь

Со

временем я привыкла к новому дому, хотя власти в нем у меня было немного: Эвриклея и моя свекровь заправляли всеми домашними делами и принимали все решения по хозяйству. Одиссей, естественно, управлял царством, а его отец Лаэрт время от времени вмешивался, то оспаривая, то поддерживая решения сына. Как обычно, все в этом семействе соперничали за то, чье слово имеет больший вес. И соглашались между собой только в одном: уж никак не мое.

Особенно тяжело приходилось за обедом. Слишком много было при итакийском дворе подводных течений, слишком много обид и затаенного недовольства со стороны мужчин и слишком много тягостных умолчаний в связи с моей свекровью. Если я пыталась заговорить с ней, она отвечала, но никогда не глядела мне в лицо, а обращалась к скамеечке для ног или к столу. И ответы ее неизменно были жесткими и рублеными, как и подобало при беседе с мебелью.

Вскоре я поняла, что благоразумнее будет держаться в стороне от дворцовой жизни и ограничиться заботами о Телемахе, насколько позволяла Эвриклея. «Вы и сами еще почитай что дитя, — говорила она, отнимая у меня младенца. — Дайте-ка я присмотрю за нашим милым малюткой. А вы ступайте, развлекитесь».

Но я не знала, чем мне развлечься. О том, чтобы бродить по скалам или по берегу в одиночестве, словно какая-нибудь девчонка из бедняков или рабыня, не могло быть и речи: выходя из дворца, я брала с собой двух служанок (мне нужно было поддерживать репутацию, а за репутацией жены царя всегда следили самым пристальным образом), но они держались в нескольких шагах позади меня, как того требовали приличия. Шествуя в своих разноцветных одеяниях, я чувствовала себя призовой лошадью на параде: моряки пялились на меня во все глаза, а горожанки перешептывались. Подруги моего возраста и одного со мной положения у меня не было, так что эти прогулки не приносили особого удовольствия и со временем становились все реже.

Иногда я сидела во дворе, пряла шерсть и прислушивалась к доносившемуся из пристроек смеху и пению служанок, занятых домашними делами. Если шел дождь, я перебиралась со своей пряжей на женскую половину дворца. Там, по крайней мере, я была не одна: несколько служанок постоянно работали за прялками. Кстати говоря, прясть мне нравилось. Это было медленное, размеренное и успокаивающее занятие, и, когда я бралась за него, никто, даже свекровь, не мог обвинить меня, что я сижу сложа руки. Правда, она и так не говорила ни слова, но я-то понимаю, что такое молчаливый упрек.

Много времени я проводила в наших покоях — нашей с Одиссеем общей спальне. Спальня была хорошая, с видом на море, хотя и не такая роскошная, как мои покои дома, в Спарте. Одиссей соорудил особое ложе, один из столбов которого был вырезан из ствола оливы, вросшей корнями в землю. Так, сказал он, никто не сможет его передвинуть, что предвещает счастье ребенку, зачатому на этом ложе. Это хранилось в величайшей тайне: никто не знал об этом, кроме Одиссея, Акториды (которая к тому времени уже умерла) и меня самой. Если пойдут слухи об этом столбе, сказал Одиссей с притворной угрозой, он поймет, что я ему изменила, а тогда — и он нахмурился словно бы игриво — от него пощады не жди: он изрубит меня на кусочки или повесит на стропильной балке.

Я сделала вид, что испугалась, и сказала, что мне никогда и в голову не придет предать его несравненный столб.

А на самом деле я испугалась по-настоящему.

И все-таки именно на этом ложе мы проводили лучшие часы своей жизни. Отдыхая от любовных игр, Одиссей всегда заводил со мной беседу. Он поведал мне немало историй: и о себе самом — о своих охотничьих подвигах и набегах на чужие владения, о своем чудесном луке, который не может натянуть никто, кроме него, и о том, как ему благоволит богиня Афина за изобретательность и искусство менять обличье и строить хитроумные планы; и о многом другом — о том, как на род Атрея пало проклятие, как Персей получил от Аида шлем-невидимку и отрубил голову чудовищной Горгоне, и как достославные Тезей и Пейрифой похитили мою двоюродную сестру Елену, когда той не было еще и двенадцати лет, и решили определить по жребию, кто из них возьмет ее в жены, когда она войдет в возраст. Тезей не взял ее силой только потому, что она была еще ребенком, — по крайней мере так утверждало предание. Два ее брата пошли на Афины войной, захватили город и спасли сестру.

Эту последнюю историю я уже знала: мне рассказывала ее сама Елена. Но в ее версии все выглядело несколько по-иному. Красота Елены якобы внушала Тезею и Пейрифою такое благоговение, что при виде ее они всякий раз едва не лишались чувств и могли только молить о прощении за дерзость, обнимая ее колени. Больше всего в этой истории ей нравилось то, что обе стороны в Афинской войне понесли много потерь: все эти смерти Елена считала данью своей красоте. Печально, но факт: люди так часто ее превозносили и так щедро осыпали дарами и похвалами, что она безнадежно зазналась. Она решила, что вправе делать все, что ей заблагорассудится — точь-в-точь как боги, с которыми, по ее убеждению, она состояла в столь близком родстве.

Я часто думала: если бы Елена не раздулась до такой степени от тщеславия, быть может, нам и не пришлось бы претерпеть все эти страдания и скорби, которые она навлекла на нас своим себялюбием и безумной похотью. Почему она не могла жить как все? Но нет — жить как все было бы скучно, а Елену снедали амбиции. Она хотела прославиться. Она мечтала выделиться из толпы.

Телемаху исполнился год, когда разразилась беда. И все из-за Елены — как теперь известно всему миру.