ПЕНРОД
Шрифт:
Верман сказал, и это имело бешеный успех. Его вызывали на «бис» снова и снова. Внимание публики так льстило ему, что, казалось, он мог говорить хоть до завтра. Но тут в дело вмешался Сэм Уильямс, который был подлинным мозговым трестом представления. Он шепнул что-то на ухо Пенроду, а тот моментально прервал Вермана.
– Джентльмены и ле-е-еди! – заорал он. – Наше представление окончено! Прошу выходить из зала спокойно! Не нарушайте порядка! Не толкайтесь! Как только вы выйдете, мы объявим следующий сеанс. Плата прежняя. Не толкайтесь! Выходите спокойно! Напоминаю: цена входного билета один цент или двадцать булавок. Погнутых булавок не принимаем. Спокойно, спокойно
После того, как все вышли, военный оркестр Скофилда и Уильямса во второй раз усладил слух публики.
Теперь исполнители добились такого совершенства, что некоторые из зрителей смогли даже различить что-то напоминающее мелодию. Вся публика, которая была на первом сеансе, снова вернулась в зал.
Большинство зрителей употребило перерыв на то, чтобы раздобыть необходимое количество булавок. Заметим, однако, что мисс Ренсдейл с гувернанткой опять заплатили официальной валютой Соединенных Штатов и за это им были отведены лучшие места.
Когда начался третий сеанс, к зрителям-ветеранам прибавилось семеро новичков, увидев которых устроители поняли, что успех представления бешено растет. Любой, даже самый знаменитый антрепренер разделил бы тот священный трепет, который испытали Пенрод и Сэм. Ведь волнение так естественно, когда мечты становятся явью.
Теперь уже никто не сомневался, что Верман – подлинный гвоздь программы. Дикий татуированный Верман. Мальчик, говорящий «только на иностранных языках своих туземцев» – вот, кто снискал шумный успех. Он сиял и расточал очаровательные улыбки, а сарай, затаив дыхание, ловил каждый звук, вырывающийся из его рта. А когда Пенрод объявил об окончании очередного сеанса, сарай оглашался аплодисментами в честь Вермана, который в ответ заливался счастливым смехом.
Но, увы, довольно скоро Вермана обуяла мания величия. По-видимому, он относился к тому типу людей, которым совершенно противопоказана слава. Как бы там ни было, он стал походить на самых капризных знаменитостей. Правда, на первых порах все капризы сходили ему с рук. Пока Пенрод рассказывал публике о других диковинах, татуированный мальчик, говорящий «только на иностранных языках своих туземцев», гопал ногами, строил рожи, подавал публике знаки, колотил себя в грудь, всем своим видом выражая полное презрение к происходящему. «Все это ерунда, – словно говорил он, – вот погодите, дойдет до меня очередь, тогда увидите, что я и есть главный номер!» Так пагубна слава для нестойких духом. Несчастный баловень судьбы!
Скоро, очень скоро тебе предстоит убедиться, как преходяща слава!
Однако Верману еще предстояло все утро греться в лучах популярности. Пик его славы пришелся на пятый сеанс, перед началом которого военный оркестр Скофилда и Уильямса напрочь заглушили вопли мисс Ренсдейл. Оказывая бешеное сопротивление гувернантке, она пыталась вновь проникнуть в сарай.
– Не пойду я домой! Не хочу обедать! – вопила она, и в унисон ее голосу раздавался треск рвущейся ткани. – Хочу еще раз послушать татуированного мальчика! Мне он нравится! Нравится! Хочу слушать Вермана! Хочу-у-у!
Так она продолжала выть и отбиваться от гувернантки, пока та силой не уволокла ее домой.
Познав успех у прекрасного пола в лице мисс Ренсдейл, Верман зарвался еще больше. Но Пенрод и Сэм, как и все подлинные антрепренеры, не обращали внимания на его причуды. Ведь Верман сейчас был звездой и, несмотря на свои идиотские выходки, привлекал публику.
Дневные сеансы прошли с тем же успехом, что и утренние. Правда, после ухода мисс Ренсдейл поступление в кассу официальной валюты прекратилось. Но вскоре организаторы представления были вознаграждены. В зал вошли Морис Леви и Марджори Джонс, и Морис небрежным жестом бросил в руку Сэма монетку, – он платил сразу за двоих. Увидев Марджори Джонс, Пенрод залился краской.
Этот сеанс он вел с невиданным вдохновением. Движения его обрели плавность, а в голосе послышались мужественные интонации. Переходы от одного номера к другому отличало сдержанное величие. Когда же Пенрод хладнокровно и небрежно постучал по ящику с крысами, он впервые заметил в глазах Марджори нечто, напоминавшее восхищение. И оно предназначалось ему, Пенроду. Но счастье длилось всего лишь несколько мгновений. Стоило заговорить Верману, как Марджори забыла о Пенроде.
Потом в сарай вошел шофер в униформе. Он сообщил, что миссис Леви ждет сына и его даму. И вот, насладившись последним звуком из тех, что Пенрод разрешал произносить Верману за один сеанс, мистер Леви и мисс Джонс отправились в настоящий театр, где должны были смотреть настоящий спектакль. Выходя, Марджори обернулась. Но ее прощальный взгляд адресовался не Пенроду, а Верману.
Следующий сеанс прошел далеко не так удачно. То ли любопытство большинства зрителей было удовлетворено, то ли запасы булавок окончательно иссякли, но на призыв отозвалось лишь четверо зрителей, затем лишь трое. И, наконец, наступил момент, когда представление было дано всего для одного зрителя. Когда оркестр сыграл в следующий раз, на его звуки не откликнулся никто.
Около трех часов пополудни обескураженные Пенрод и Сэм стали мрачно обсуждать планы на будущее. Надо было чем-то срочно привлечь внимание публики. Они как раз обдумывали,как это сделать, когда заплатив за вход звонкой монетой, в зал неожиданно вошел новый зритель.
Слух о Большом Представлении Пенрода Скофилда и Сэмюела Уильямса, видимо, уже дошел до сливок местного общества. Во всяком случае только так можно было объяснить появление нового зрителя. Ведь им был не кто иной, как мистер Родерик Мэгсуорт Битс-младший. Воспользовавшись занятостью своей родительницы и наставников, он сбежал из дома и теперь, облаченный в белый матросский костюм, предстал Пенроду и Сэму.
Он нахально развалился на скамье, и представление началось для него одного. Верный наставлениям леди Клары, своей несравненной родительницы, Родерик изо всех сил старался не посрамить достоинства семьи. Он сидел со скучающим видом, и лицо его не выражало ничего, кроме надменности и презрения к окружающим. Тучный, исполненный важности, он восседал на скамье, как куль, и, надо заметить, вид его не способствовал вдохновению участников спектакля. Нельзя сказать, что он вообще не реагировал на происходящее. Однако реакция его была такова, что лучше бы уж он помалкивал.
Каждый номер представления он подвергал уничтожающей критике.
– Это такса моего дяди Этельберта, – бессовестно объявил он уже в самом начале представления. – Я бы посоветовал вам отвести ее обратно, а то в дело вмешается полиция.
Когда же Пенрод, несколько смущенный этим заявлением, переключился на чистокровную индейскую собаку Герцога и начал восхвалять ее достоинства, Родерик спросил:
– Неужели ты думаешь, что кто-нибудь польстится на эту дряхлую собаку?
– Папа купил бы мне енота получше, – объявил он, когда дело дошло до Шермана, – если бы я, конечно, вообще захотел держать такую мерзость.