Пенталогия «Хвак»
Шрифт:
— Не-е-ет, биться с тобою даже не собирался, я кузнец, а не забияка, но мои мечи, братец, твоего не хуже, ибо одно дело война, а другое…
Хвака словно подбросило в стоячее положение, и он опять бросился наутек, куда глаза глядят, лишь бы прочь от страшных этих… этих… этих… Богов!.. На пути его стояла одна из богинь и Хвак словно в скалу врезался: брык! — и упал, оглушенный, почти на то же место.
— Ну! Что я говорила! Убей его, Ларро! Он меня, меня — наземь сшиб, словно какую-то смертную… потаскуху!
И действительно:
Хвака опять вскочил на ноги, уже с секирою в руке. Ярость в нем боролась с ужасом, и ярость победила: коли не убежать — надо драться… напоследок…
Секира встретилась с мечом, руку едва заметно тряхнуло и в ней остался обломок деревянной рукояти, в половину локтя длиною… Единым мечевым росчерком Ларро перерубил не только древко секиры, но и само тело ее, поперек лезвию, от жала к обуху, на две почти равные половинки. Хвак остался безоружным, однако, его почему-то добивать никто не стал: невероятной силы удар сзади в ухо и одновременно пинок по ногам повергли его в прежнее лежачее положение.
— Спасибо тебе, любезный братец Чимбо, без тебя бы мне с этим мужланом никак не справиться.
Видимо, клыкастый бог в фартуке услышал насмешку в словах другого бога, он зарычал и лягнул лежащего Хвака босой пяткой в бок.
— Все насмешки строишь? Зазубрин-то на мече не боишься, от дуэлей с навозными крестьянами, от топоров от ихних?
— Не боюсь. Мечи я, все-таки, как бы ты ни пыжился ремеслом, кую не хуже тебя.
— Нет, хуже!
— Не хуже. Зазубрин на мече моем нет, но и секира у этого пентюха была преотличная, просто невероятно — откуда берутся у смертных подобные?
— Так пожелай и узнай, это же просто.
— Я бы и пожелал, дорогая Умана, да мне лень. Итак, что решим со смертным? Кстати, по-моему, он тебя рассмотрел и не считает тебя красавицей. Взгляни на мысли его.
— О, о! Вы слышали, что он про меня подумал???
— Правду подумал. Лежи тихо, людишок. Если ты еще раз выдернешь спину из под моей стопы — да падет на меня одного гнев Матушки, гнев истинный или предполагаемый! На тысячу кусков порежу. Ты понял меня? Скажи словами, а не мыслями.
— Да.
— Он понял. Как бы ни хотелось нам тут развлечься по-настоящему, но от его смерти придется отказаться.
— Почему это???
— Почему, Ларро?
— Потому что он не прост возможностями своими. Он не сошел с ума от ужаса, он дважды приложил наземь бессмертных богов… он…
— Подлый вонючий засаленный кусок человечины! Вот кто он!
— Умана, красавица моя премудрая! Хорошо. Подойди и убей его сама, я отступаю. Да свершится предначертанное: остальные боги не захотели собственноручно лишить жизни это гнусное существо, а Умана осмелилась. Все мы этому свидетели. Ну же?..
— Но я…
— Вперед. Убивай, потроши, кушай… чавкай в одну глотку… мы все не участники.
— Погоди, Ларро! Ничего такого я и не… я… меня… больше всего удивляет даже не то обстоятельство, что он сумел… лишить равновесия меня и нашего Чимборо, а то, как ты хладнокровен, братец, то, насколько ты нынче спокоен и невозмутим. Не мне… и никому другому из нас не учить тебя ярости, бешенству и гневливости, но сегодня ты холоднее самого Варамана, который и тут поленился придти на нашу встречу. В чем тайна твоей выдержки, Ларро? И почему ты в последнее время то гол, то в латах по макушку, то лыс, то космат?
— Попробую ответить, но только на один из твоих вопросов. Выбирай — на какой, о выдержке, или о прическе?
— На тот, что про выдержку.
— Во-первых, я Матушку боюсь, люблю и почитаю, Это — во-первых, и в главных. А во-вторых… Впрочем, достаточно.
— Нет уж, нет уж! Дорогой брат, мы все разделяем любопытство, вслух проявленное Уманой. Что — во-вторых?
— Будь по-вашему. Если он действительно приемный Матушкин сын, подло будет лишать жизни одного из… своих. Мы ведь не люди какие-нибудь.
— Ну, это уж очень тонко. Нет, Ларро, ты бы не был столь невозмутим, если бы не сидело в тебе нечто еще. Назовем его: «в-третьих». Итак, братец?
— Ты моя самая любимая сестрица из всех, дорогая Тигут, от тебя ничего невозможно укрыть! Есть у меня одна мысль, которая позволит нам оставаться всепослушными матушкиными детьми, но в то же самое время…
— Продолжай же скорее! Мы его, все-таки, съедим?
— Нет, Умана. Во всяком случае, я не ем падаль, предпочитая живое и свежее. Сделаем так, чтобы он сам, чтобы он на своих ногах убежал от жизни своей, или разума своего.
— Как это?
— Пусть он сам себя доконает, уничтожит свое телесное или душевное здоровье. В последнее время, признаюсь вам, дорогие мои братья и сестры, мне изрядно прискучил наш «домашний» шут. Подарим его Хваку… вернее… подарим Хвака ему.
— Ух, здорово! А что это значит? Как это?
— Это просто, премудрый ты наш Чимбо, настолько просто, что даже и ты — пусть и не сразу — все поймешь… Джога! Повелеваю тебе слышать, видеть и осязать сущее окрест. Итак, Джога!
— Слушаю, повелитель!
— Ко мне! — Бог Ларро протянул перед собою левую руку, ладонью вверх и разноцветный огнь, до сего мига бесшумно плясавший над пустым очагом, прыгнул на поставленную ладонь. Только теперь он уменьшился до размеров дубового желудя.
— Хвак!
— А?.. Чего?..
— Как ты мне отвечаешь, пыль вонючая? Перевернись, ляг на спину. Так и лежи, не шевелясь. Помни: шелохнешься — зарублю. Понял меня?
— Да.
— Джога!
— Слушаю, повелитель!
— Пред тобою смертный, по имени Хвак. Представься смертному. Без титулов, основным именем.