Пенталогия «Хвак»

Санчес О.

— Камихай — довольно твердый долдон, ибо почти что камень, и среди смертных считается обладающим значительною силой… Я БЫ ПРОТЕР ЕГО В ПЕСОК, ПОВЕЛИТЕЛЬ…

— Тихо!

— …за наглость его, за то что посмел усомниться в силе моей…

— Да! Вспомнил! Джога, а почему ты очень странно сказал… ну… когда мы дрались, а ты сказал, что хочешь разгрызть его на… забыл… сколько…

— На семьсот тридцать четыре тысячи вонючих Камихаевых ошметков, повелитель.

— О, точно. Почему на столько?

— Это

без разницы, повелитель, я бы мог и любое иное число назвать. Просто вспомнил древние-предревние времена, когда я владел одним грамотным человеком, он любил совмещать в своих изречениях ругань и ученость, а я перенял. Но ты опять меня перебиваешь.

— А… да. Тогда продолжай, мне любопытно стало, к чему ты ведешь?

— Мы остановились на том, что этот урод Камихай сродни камню. Ты очень лихо бил его в рыло и в пузень, а силушки тебе не занимать… у других смертных… Должно быть, косточки и суставы твои, в пальцах и на запястьях, сами в труху переломаны? Взгляни?

Хвак колдовской скороговоркой усилил освещение пещеры и вытаращил глаза на собственные руки.

— Нет. Кожу с костяшек свез, и там все щиплется… А кости целы — вон, сжал, разжал!.. Все, цело, Джога.

— Вот и я говорю. Эта темная конура в твоей голове неспроста, повелитель. Уверен, что кто-то сильный… посильнее меня… сделал тебе подарок побогаче Варамановой секиры. Слушаешь?

— Угу! Ловко! Говори, говори, Джога! Вон, какой ты смышленый! И что? И кто это может быть?

— Э-э… повелитель… Ты и сам не дурак, как бы ни возражали этому моему воображаемому наблюдению твои вытаращенные глазки и невысокий лоб. Не заставляй меня говорить то, от чего у меня дрожь и невольный ужас… Подумай сам. Кто бы это мог быть… Но при этом тебе не враг?

— Хм… Вараман, что ли?

— Повелитель! Ну при чем тут… океан??? Что ему делать на пашне и в вашей замурзанной деревне, а, мыслитель Хвак? Ты хоть раз, кроме сегодняшнего, видел храм или алтарь… этого… ну…

— …Варамана…

— Да. Хоть раз видел?

— Нет, ни разу.

— Вот и я говорю: кто ему будет молиться и жертвы носить, вдали от океана? Стало быть, не он. Думай, повелитель.

Хвак помрачнел и замолчал, перебирая всех известных ему богов, богинь, взвешивая свои чувства к каждому из них.

— Всех отвергаю! Никого не люблю!.. Кроме как… Матушка Земля для меня… Матушка она для меня… Сам не знаю, почему так, но — Матушка, любимая и единственная. Ты где, Джога?.. Джога!

— Джога твой погас на время, Я попросила его поспать.

Хвак не успел ни удивиться, ни испугаться — просто обернулся на голос: взялась невесть откуда и стоит перед ним древняя старуха, вся горбатая, Хваку по пояс, на клюку опирается, а глаза синие! И эти глаза показались вдруг Хваку знакомыми… А Хвак возьми и растеряйся, вместо того, чтобы удивиться или испугаться!

— Спать? А он говорил, что… это… не спит никогда…

— Если я о чем-либо прошу — мне ни от кого отказа нет. Кроме как от тебя, сынок мой названый.

Голос! Хвак узнал этот голос! И словно пелена спала с Хваковой памяти, и сразу вспомнил он пашню и странницу с клюкой, и то, как она выполнила его самую заветную сиротскую просьбу: разрешила себя матушкой назвать… А обернулась потом Матушкой-Землей! Матушка…

— Матушка!!! — Хвак со всей туши грянулся на колени и заплакал счастливыми слезами. — Матушка! Я знал, я всегда знал, что опять тебя увижу!

— Да, увидел. Будем считать, что я тоже рада видеть тебя… Хотя, сама уже не знаю — способна ли испытывать нечто подобное по столь ничтожным поводам… Впрочем, названый сын — точно такой же мой, как и… Хватит хныкать. Секирою Варамана разжился, насколько я понимаю в рукоделии? Демонца в голове поселил?

— Джогу? А… это не я, матушка… это они!.. Я… я шел себе, шел своей дорогой, а они ко мне первые привязались, к себе приманили!.. А у Ларро меч, и он заставил!..

— Бедняжка. Но ведь я давала тебе знак туда не ходить.

Вот тут уже Хвак перепугался по-настоящему: да, он вспомнил стрекозу с синими глазами, предостережения Снега… Какой стыд — матушку рассердил ослушанием! Слезы радости сменились слезами раскаяния, но по-прежнему обильно стекали по толстым Хваковым щекам.

— Прости, матушка!..

— Да, уж. И до этого знаки посылала. Неслух, одно слово.

— Я не хотел тебя огорчать, матушка! Я больше не буду! Я…

Старуха тихонько вздохнула, и повела концом клюки. Хвак мгновенно понял неслышимый приказ, смолк на полуслове.

— Точно такие же заверения уже я где-то слышала… неподалеку и совсем недавно… И отвечу услышанным ответом, тогда же и там же: «Угу. Так тебе и поверили».

Хвак молча шмыгал носом и моргал покрасневшими глазками: да, Матушка права, а он виноват — что тут возразишь? И так стало горько Хваку, так обидно за собственную дурость и неблагодарность — впору опять разрыдаться, но Матушка не велит!

— Молчишь… сынок… кручинишься… Во всяком случае, вижу, что рад. Искренне рад, без корысти и расчета. Есть у тебя какие-нибудь просьбы ко мне?

— Да, Матушка!

— Слушаю тебя.

— Молю простить меня за то, что я нашу встречу и твои слова забыл! Я нечаянно!

Старуха глубоко вздохнула, синие глаза ее поледенели и словно вонзились взором в Хвакову душу… и вроде как прежними стали, оттаяли…

— Даже тут не врет, не хитрит. Дитя… Сущее дитя в теле взрослой особи. Будем считать, что я тебя простила… на какое-то время. А еще чего желаешь? Проси.

— Еще хочу, Матушка — чтобы я надежно не забывал, что тебя видел и слышал!