Пепел богов. Трилогия
Шрифт:
Лук скривил губы в гримасе боли, которая с натяжкой сошла бы и за улыбку. Чушь, все, что говорила о его матери Хуш, — это чушь. Он слишком хорошо помнит тот день, когда его мать стояла с обнаженным мечом на лестнице дома урая Харкиса. Она защищала собственного сына. И убили ее по-настоящему. Боль-то она почувствовала в любом случае. А теперь ее чувствует и ее сын.
Лук проснулся с рассветом. Поднялся, спустился к морю, пригляделся к его зеленоватой глади, поднял глаза к выцветшему красному небу. Даже море, зеленое вблизи, чуть дальше казалось красным. И если бы небо было голубым, то и море казалось бы голубым. Лук зажмурился и попытался представить голубое небо. Попытался и не смог. С таким же успехом он мог попытаться представить его зеленым. Зеленым даже было бы проще, луга Кеты всегда казались Луку опрокинутым небом. Но голубым…
«Как глаза твоей матери», — вспомнил Лук слова Харавы о Самане и с этим образом нырнул в воду. Когда он вынырнул, на берегу уже стоял дед. Увидев Лука, он вытаращил глаза, стянул с головы колпак и дрожащей рукой тщательно разгладил седые волосы.
— Что с тобой, парень? Или ты глаза и волосы зеленил да чернил, а соль морская краску и съела?
— Сам удивляюсь, — пробормотал Лук и в который раз пожалел, что не купил маленького зеркальца на лотке у хиланского стражника.
Хурнай веселился. И если рыночную площадь и прилегающие улицы занимали торговцы, то портовой площадью завладели артисты. Правда, балаганы были расставлены не кругом, а разбросаны в пяти или шести местах, но народ они веселили одновременно. Кроме представлений циркачей хватало и местных весельчаков. Рискуя упасть с внушительной высоты, в толпе возвышались жонглеры на ходулях, над углом площади между двухэтажными зданиями был натянут канат, по которому, балансируя веерами, пошатываясь, кралась какая-то девчонка. Да, до Неги ей было далеко. Так далеко, что не добежать никогда.
Лук поочередно протиснулся к каждому балагану, убедился, что почти все артисты ему знакомы, и порадовался, что никто из них не узнает воспитанника Куранта. Перекусил лепешкой с мясом у переносной печи. В который раз подивился обилию переодетых стражников среди зевак. Впрочем, и стражники были горазды поорать от азарта во время представлений, забывая о службе. Детвора радовалась празднику у сплетенного из тростника замка. Скатывалась по выструганным и пропитанным воском доскам, качалась на качелях, под присмотром седого стражника бросала тяжелые ножи в соломенное чучело. Лук потрогал тугое тростниковое плетение и прошел к тростниковым же воротам. Каркас шутейного сооружения был связан из толстых прутьев с приличным разбегом, чтобы придать жесткость конструкции, тростниковая же оплетка была пропитана костяным варом, который не позволял ей распуститься ни от ветра, ни от дождя, ни от пьяных прихватов загулявших горожан. Лук огляделся по сторонам. С одной стороны к воротам примыкал один из балаганов, с другой — в пяти шагах — разделывал и коптил на уже знакомой Луку печи рыбу седой рыбак — гость Хурная из Намеши. Народу и там, и там толпилось предостаточно. При необходимости убежать и смешаться с толпой возможность имелась.
Лук купил горячую рыбешку и, перебрасывая ее с ладони на ладонь, отошел к стойке ворот, обогнул ее и, склонившись над лакомством, оперся на тростниковую колонну, после чего прочертил ножом линию в том месте, где она соприкасалась с тентом балагана. Шевельнул тугое плетение. Колонна была пустой изнутри и свертывалась обратно при попытке открыть ее, как подсохшая и плохо выделанная шкура. Расстояние между прутьями каркаса вполне позволяло протиснуться внутрь. Убедившись, что разрез ни с одной стороны не различим, Лук отправился прогуляться по городу. Да, его новый облик действительно не заставлял стражников приглядываться к нему и уж точно не интересовал соглядатаев, которых хватало на каждом углу. Мальчишка, который по-прежнему торговал его корзинами и то и дело озадаченно поворачивал голову из стороны в сторону, скользнул взглядом по лицу Лука без малейшего интереса. Зато ярко раскрашенные хурнайские красавицы цеплялись за его локти через каждые пять шагов, с придыханием сообщая, что вон на том лотке продаются такие ленты, которыми голубоглазый красавчик мог бы лично украсить юное тело. «Голубоглазый», — с интересом отмечал Лук и старательно улыбался назойливым красоткам, разводя при этом руками и сокрушенно хлопая по карманам и поясу.
Затем Лук прошелся по улице, ведущей к укрытию, в котором должен был находиться Харас, издали разглядел все так же сидящую у дома Лалу, свернул в винный погребок, где купил кувшин акского вина, оплетенный прутом, развернулся и пошел обратно. Не доходя до рыночной площади с четверть лиги, Лук купил у хурнайского торговца три ярких, но дешевых хурнайских халата, выторговав в счет скидки три точно таких же платка. Связал их в узел и, заглянув в лавку торговца, который торговал мылом, с пьяным видом испросил у того, где можно облегчиться, потому как на улице полно стражи, а мочи терпеть уж нет. Торговец начал было орать и гнать перебравшего хмельного голубоглазого юнца, но гиенская чешуйка сделала свое дело. Он распахнул дверь в пыльный коридор и отправил Лука в заплеванный двор. Двор Луку не понравился. Точно так же ему не понравился и двор за лавкой жестянщика и за лавкой торговца ламповым маслом. Хороший двор отыскался за лавкой гончара. Хотя вряд ли торговец был гончаром, пусть двор за его заведением и был усыпан битой керамикой, но вся она явно изготавливалась где-то в другом месте. Зато горшками всех размеров была уставлена не только сама лавка, но и коридор за ней, где обнаружились сразу две двери, каждая из которых располагала крепким засовом. Семеня и притоптывая за лавочником, Лук ловко сунул узел с халатами в самый большой горшок, который, судя по пыли, уже замучился в ожидании покупателя, и выбрался в грязный двор, на его счастье, оказавшийся проходным. На дверях, которые за ним захлопнул раздраженный гончар, тоже имелись петли под накидной засов, но запирались они, вероятно, только по особым случаям.
Продираясь между корзинами с мусором и бечевой с сохнущим на ней бельем, Лук понял, что оказался на задах заведения, в котором работали прачки. Попытка пройти его насквозь с наскока не удалась — к визгу полуголых женщин, которые трудились в наполненном паром аду, добавился рык дородной хозяйки, после чего Луку, продолжающему изображать пьяного, ничего не осталось, как с поклонами расстаться с бутылью вина. Подарок хозяйку растрогал, она прижала «голубоглазенького» к пышной груди и показала укромную дверку, через которую он смог бы выйти чуть ли не прямо на рыночную площадь, минуя и прачек, и все прачечное хозяйство, испытывая неудобства только от запаха, исходящего от корзин с грязным бельем. Хотя, протрезвев, мог бы иметь приятную возможность засвидетельствовать почтение хозяйке заведения более действенным способом.
Улица была забита торговцами и покупателями. Продолжая изображать пьяного и переходя от лотка к лотку, Лук пересек улицу, остановился у лотка с кудрявым помощником хиланского старшины и купил у него бронзовое зеркальце. За спиной торговца узким ущельем темнел проходной двор. Лук, старательно покачиваясь и опираясь о стены руками, шагнул в тень. После жаркой и светлой улицы здесь царил сумрак. Кровли двух зданий почти касались друг друга, окон в стенах не было, но проходной двор оказался тупиком. Дальняя его часть была перегорожена глинобитной стеной высотой без малого в два человеческих роста. В тупике воняло мочой.
— Тут нет прохода, — послышался за спиной Лука знакомый голос. Едва-едва знакомый, но нотки в нем были те самые, хиланские. Это был голос человека, привыкшего отдавать приказания. Лук покачнулся, распустил бечеву портов, оперся рукой о стену.
— Тут нет прохода, — повторил старшина Хилана. — Если тебе надо на Рыбную улицу, то иди либо через рынок, либо через портовую площадь. Все проходы перегорожены, чтобы ярмарка вовсе уж не расползлась по городу. Надо бы знать город, даже спьяну.
Лук развернулся, придерживая порты. Старшина стоял в самом начале тупика, сложив руки на груди.
— И гадить лучше там, где положено, — скривил он губы. — Иначе можно ведь и стражу позвать.
Лук кивнул, поклонился, прижал руки к груди и нетвердой походкой направился к выходу из тупика, пытаясь на ходу прихватить порты. Уже проходя, даже протискиваясь мимо старшины, он на мгновение поймал его взгляд и тут же понял, что тот его узнал. Узнал или заподозрил в нем знакомца. Продолжая раскланиваться, Лук выбрался на улицу и побрел в сторону порта. Он не обернулся ни разу, но чувствовал, что старшина смотрит ему вслед. И не только он. Кто-то еще разглядывал Лука, кто-то очень знакомый, почти родной. Он резко обернулся, так резко, что хурнайская хозяйка, тащившая за его спиной корзину с фруктами, отпрыгнула в сторону. Никого не было. И соглядатая за спиной не появилось тоже.
На портовой площади Лук подошел к тумбе писца, который на заказ писал письма и прошения, бросил ему монету, но письмо стал писать сам. На полоске тростниковой бумаги, к немалому изумлению уличного каллиграфа, собственноручно вывел пеликаньим пером несколько строк, присыпал их мелким белым песком, перевернул бумагу и, свернув ее в трубочку, макнул торцом в котелок с сургучом, который попыхивал парком тут же, у ног. Затем выловил на площади посыльного, вручил ему письмо, дал, к изумлению последнего, серебряную монету и попросил передать весточку девушке, которая сидит на цирковом сундуке в кварталах западного холма напротив лавки одежника. Посыльный, не стирая с лица улыбку, умчался, а Лук опять отправился в логово старшины хурнайского порта, где тщательно припрятал и собственный меч, и все, что могло привлечь к нему излишнее внимание. В записке, которую он передал Лале, значилось: «Завтра около десяти утра подойди к восточной колонне северных шутейных ворот на портовой площади. Стой там примерно пять минут. Считай вслух. Если я не подошел, значит, за тобой следят. Тогда иди к дому Хуш, брось мелкую монету через забор и жди еще пять минут. Считай вслух. Если я не подошел, тогда возвращайся домой и жди известий. Луккай».