Пепел богов. Трилогия
Шрифт:
— Ну, с корой-то ты перегибаешь, — хмыкнула Илалиджа, но Кай уже поднял руки вверх и шагнул вперед, на белесую тропку, которая, как тут же поняла Арма, была усыпана раздробленными костями, поклонился старухе с зеленым суком в руке и заговорил первым:
— Доброго дня и доброго здоровья, бабушка.
Та замерла в пяти шагах от зеленоглазого, вторая остановилась в шаге за ее плечом. На первый взгляд каждая готова была расползтись от ветхости на лоскуты, но ни одна не собиралась этого делать. Пальцы сжимали посохи крепко, а под кривыми носами выделялись крепкие коричневатые губы.
— Ну, здравствуй, внучок, — показала в ухмылке белые, чуть заостренные зубы первая бабка, засвистела, заскрипела странным голосом, словно через деревянную дудку с щелями его выдувала. — Где ж ты пропадал-то, болезный? Я уж все глаза проглядела, все выглядывала, где ж там мой внучок-то гуляет? А он-то вот где. Явился — не запылился. С гостинцем или с пустыми руками?
— С вопросом, бабушка, — ответил Кай, скрестив руки на груди.
— Ну, так спрашивай, бедолага, спрашивай, — запела старуха. — За спрос монетой не отзвякивают, но и на ответ не ропщут. Не торговля ведь?
— Далеко ли до Анды, бабушка? — спросил Кай. — И много ли путников прошли мимо твоего дома до Анды? И добрался ли кто?
— Много вопросов задает, — заквохтала вторая старуха, но первая ответила ей смешком и зашевелила ноздрями, словно принюхаться к зеленоглазому захотела.
— Глаз у тебя верный, — захрипела с присвистом и вдруг отчего-то дернулась, да так, что из-под платка показались косматые брови и светлые, водянистые с зелеными прожилками глаза. — Но до Анды ни далеко, ни близко. Путников шло много, но все здесь и остались, вот, под ногами моими. А о тех, кто окольными путями пробился, не слышала, да и не было их, думаю, а были бы, меня бы тут не было и сестры моей. Не дошли, выходит.
— А что ж так, с путниками-то? — сокрушенно покачал головой Кай. — Злыми были или поздороваться с вами забыли?
— Прорубиться пытались, — снова показала зубы старуха. — Только сталь в дереве вязнет. Сталь мертва. А смерть ничего против жизни.
— Так они мертвыми к тебе приходили? — нахмурился Кай.
— Издевается, — опять заквохтала вторая старуха, но первая только отмахнулась от нее:
— Приходили живыми, но оставались мертвыми. А жизнь их вокруг разлеталась. Мушками, бабочками, травинками, деревцами. Все здесь, ничего не пропало, не просыпалось, все проросло, все схватилось и завязалось, созрело и поспело, осыпалось и опять в рост пошло. В этом сила! Или не так?
Оглянулась Арма. Илалиджа замерла, даже веки не дрожали на глазах, только стрела лежала на тетиве. Все та же стрела, но без наконечника уже. Когда только заострить успела? И Эша замер, но кинжал в его руке подрагивал. Все тот же кинжал, только ножны с него старик не снял, словно так и хотел тыкать костяным острием в одну из бабок. А что было у Армы? Посох ее, в котором она меч прятала? Да, частенько приходилось оборону держать, и не всегда доставала меч она, порой и посоха хватало. Но здесь-то что им делать?
Арма перевела взгляд с мутных глаз старухи на ее посох. Показалось ей или листья и в самом деле гуще стали на нем? Никак он корни уже пустил? Но бабка-то как стояла, так и стоит, словно являть сиуна не собирается. А если убить их, откуда сиун явится? Из троих то ушастых, то ребятистых? А ну как ниоткуда? Набросится тогда весь лес на пятерых путников, один из которых лежит в полусмерти, как отбиться?
— Камни, Эша, — подал знак старику Кай, а сам словно и разговора не прерывал, словно и не видел, что прорастает посох у его собеседницы и что начинает понемногу шипеть и подрагивать посох и в руках второй старухи. — А что ж тогда, бабушка, ребятишек не обижаешь? Они ж с тропы сошли наперед меня, староста, отец их, пугал нас оступаться с дороги, а они оступились, и ничего?
— И они не те, кто ты думаешь, и староста не тот, — закатилась смешком старуха. — Нет людей на острове, зеленоглазый. Только вы. Но изойдете, и вас не будет. От людей одна мерзость. И для леса, и для зверья всякого. Человек — это смерть для леса, поэтому, что плохого в том, что иногда лес смерть для человека? Лес честен. То, что спрятано — прячется, что не прячется — тех, кто прячется, выцеливает. А вот твоя девка, зеленоглазый, и прячется и выцеливает. В руках вроде посох, а в посохе поганая железка. Разве это дело?
— Подожди? — не понял Кай. — А разве в твоем лесу зверье какое по засадам или по буеракам на лежку не хоронится? И разве в мягких звериных лапах не таятся острые когти? Да всякий человек, что тот же зверь. Который плоти чужой ищет, а который свою сберегает да нагуливает.
— Хитрый, — погрозила пальцем Каю старуха. — Тебе ж не Анда нужна, разговор нужен? Идешь по дороге и шел бы, что остановился?
— А ты бы пропустила, бабушка?
— Нет, внучек, — прошептала старуха. — На то и поставлена, чтобы не пропускать.
— Меня оставишь или всех? — поинтересовался Кай.
— Так оставлены уже, или не видишь?
Хотела Арма сдвинуться с места, да не смогла. Белые корни как черви из земли вылезли, до дороги добрались и ноги оплели. И не только ее, но и Эши, да и сапоги Илалиджи вниманием не оставили. Только ни Эша, ни Илалиджа глаз опускать на собственные ноги и не собирались, как завороженные к голосу бабки прислушивались.
— Эша — камни, — проговорил Кай, словно присказку какую молвил, посмотрел на собственные ноги, усмехнулся сплетению на башмаках, подмигнул старухе. — Значит, оставляешь нас у себя? А обнять тебя разрешишь?
— А чего ж не обняться? Обнимай, — рассмеялась старуха, растопырив неожиданно длинные руки. — Чего ж не обнять, если просишь? Когда еще такого красавца обнять придется, да еще на глазах у его суженой?
«Это она обо мне, что ли?» — отчего-то обозлилась Арма, но Кай уже потянул за собой корни, с трудом сделал шаг вперед, наклонился, чтобы обнять старуху, но она уже сама выпрямилась, сравнялась с ним ростом, обняла его ручищами, к обернула словно лыком, и еще раз обернула, и еще раз, будто запеленать пыталась. А Арма, дурея от ужаса или духоты, перевела взгляд на вторую старуху и увидела, что та, наоборот, горбится, рвет на себе ветхое платье. И из ее тщедушной, старческой спины рвутся наружу золотые рога. И всюду — и возле нее, и позади, и слева, и справа, и на другой стороне дороги копятся волчьи тени, словно ждут команды.