Пепел феникса
Шрифт:
– Пришло время, мой мальчик. – Хельга сидела в удобном кресле, купленном Громовым специально для нее. – Он вырвался на свободу…
– Кто? – Громов не понимал ровным счетом ничего, но чувствовал, что спокойной жизни пришел конец.
– Ты смотришь криминальные хроники? – вопросом на вопрос ответила Хельга и чуть дрожащими пальцами вставила в мундштук сигарету.
Нельзя сказать, что Стас специально смотрел криминальные новости, но, чтобы жить в этой стране и одновременно оставаться в блаженном неведении, нужно было родиться слепоглухонемым. О том, что в городе завелся маньяк, сжигающий на дьявольских кострах молоденьких девушек, не знал разве что младенец. Три жертвы – и ни единой зацепки. Вот, пожалуй,
– Обычным оружием его не возьмешь. – Хельга словно читала его мысли. А может, и читала…
– Почему? – Громов уже знал ответ, но все равно спросил.
– Потому что он не человек. – Хельга глубоко затянулась сигаретой. – Уже не человек, – добавила она после долгой паузы.
– Тогда кто?
– Ты любишь историю, мой мальчик? – спросила женщина, глядя на него сквозь голубоватое облачко дыма.
В ответ Громов лишь пожал плечами. Все зависело от того, как далеко в прошлое нужно смотреть. Новейшую историю, пожалуй, да. Но ведь Хельга сейчас явно не об этом…
– Я тебе кое-что расскажу, – Хельга понимающе кивнула. – Слушай и не перебивай, потому что от этого зависит очень многое…
Хельга заговорила, а Громов рассеянно черкал в своем блокноте, это помогало сосредоточиться, не упустить нить. Когда рассказ был закончен, он впервые за годы общения с Хельгой понял, в какие серьезные и страшные игры играет эта хрупкая с виду женщина…
Ах, до чего же, оказывается, тяжкое это бремя – очутиться в самом центре событий! Раньше Андрей Васильевич о таком и мечтать не смел, а нынче не знал, куда деваться от обрушившегося на его скромную персону внимания. То, что Максимилиан фон Вид оказывает ему особое расположение, не осталось в обществе незамеченным. Поначалу-то Андрею Васильевичу в таком положении вещей виделась одна только выгода, потому как немногие могли похвастать дружбой с бароном. Ну, про дружбу – это, конечно, громко сказано. Скудоумием Андрей Васильевич никогда не страдал и прекрасно понимал, каков на самом деле расклад, но остальным-то невдомек, что связывает их с бароном отнюдь не дружба, а острое и в некотором смысле даже болезненное любопытство, желание любой ценой докопаться до истины.
Только вот совместный этот интерес по негласному соглашению они держали при себе, никому о своих дедуктивных изысканиях не рассказывали, оттого, верно, у окружающих и сложилось ошибочное представление о сути вещей. Одни Андрею Васильевичу откровенно завидовали, другие пытались воспользоваться его теплыми отношениями с бароном в своих корыстных целях, чтобы похлопотал да поспособствовал. Нашлись и такие, которым он стал точно кость в горле. Те, что поумнее, негодовали тайно, но были и те, которые при каждом удобном случае стремились напакостить, дать понять, что возвышение Сотникова временное и недолгое.
Андрей Васильевич держался с достоинством, ни на выпады, ни на злые пересуды старался не реагировать, понимал, что это извечные спутники талантливого человека, но нет-нет да и вздрагивал от злого шепотка за спиной или от какого особо недоброго взгляда. А может, и не от того вздрагивал, а от растущей с каждым днем уверенности, что душегуб где-то поблизости, затаился, ждет своего часа.
С той памятной ночи на дьявольских кострах сгорели еще две девицы. Обе красавицы, каких поискать, обе молодые да незамужние, живущие без особого родительского присмотра, но очень
А барон ничего не боялся или просто выдержку имел железную, потому что в то время, когда весь город затаил дыхание в ожидании очередного жестокого убийства, в его поместье жизнь била ключом. Иногда, вот как в этот душный июльский вечер, это биение казалось Андрею Васильевичу даже чрезмерным.
Не представлялось возможным доподлинно узнать, кто предложил барону, чуждому славянских обычаев, устроить гулянье в ночь на Ивана Купалу, ясно лишь одно – идея пришлась ему по душе. Еще поутру мужики натаскали в парк дров для купальского костра, а в пригласительных письмах, которые получили самые уважаемые люди города, было обещано дивное театральное представление с водяницами, чертями, лешим и прочей нечистью.
Гостей, вопреки сложившейся традиции, этим вечером встречали не грозные мавры, а юные прелестницы из числа дворовых девок, которые изображали не то нимф, не то русалок. Прелестницы возлагали на головы гостей благоуханные венки и сопровождали в огромный шатер, где на столах, ломящихся от деликатесов, медленно оплывали от жары ледяные скульптуры. На взгляд Андрея Васильевича, все это роскошество с юными девами, венками и шатрами не имело ничего общего со славянскими традициями, но он был вынужден признать оригинальность и изящество задумки. А уж когда на импровизированной, еще поутру сколоченной сцене началось представление, и вовсе лишился дара речи, до того захватило его творящееся на подмостках действо. Или не столько действо, сколько дивной красоты актриса в роли коварной и по-бесовски соблазнительной ведьмочки.
По роду своей деятельности Андрей Васильевич знал, что в N-ском драматическом театре уже год как появилась новая прима, барышня невероятной красоты и выдающегося таланта, но все как-то не случалось собственными глазами взглянуть на новоявленное чудо. А вот сейчас, сидя в первых рядах по правую руку от гостеприимного хозяина, он рукоплескал с такой силой и задором, что заболели ладони.
– Как вам представление, дорогой друг? – Барон не сводил взгляда со сцены, и по его лицу блуждала мечтательная улыбка.
– Это чудо! В нашей глуши и такой бриллиант! Казню себя за то, что до сих пор не написал о мадемуазель Морель в своей газете. Как я мог пройти мимо такого таланта?!
– Дружочек, вы, пожалуй, единственный, кто прошел мимо, – раздался за спиной язвительный голос графини Пичужкиной. – Мадемуазель Морель, если, конечно, это ее настоящее имя, имеет очень широкий круг обожателей. Помнится, даже наш дражайший Максимилиан пытался добиться ее внимания. – Старая ведьма бросила быстрый взгляд на барона.
– Ах, не сыпьте соль на мои сердечные раны, Ольга Федоровна, – усмехнулся тот. – Увы, даже моя чертовская привлекательность не смогла пошатнуть добродетель мадемуазель Морель. Единственное, что мне дозволено – это присутствовать на представлениях и восхищаться ее красотой и талантом на расстоянии.
В этот самый момент мадемуазель Морель точно почувствовала, что речь идет о ней, потому что ее лицо расцветила милая улыбка, а взгляд голубых глаз сделался озорным и лишь чуть-чуть кокетливым. Чаровница, как есть чаровница…