Перед штормом
Шрифт:
В декабре 1904 года в Нарвском отделении общества перед началом собрания Гапона окружила на улице большая группа рабочих. И пошли вопросы:
— Нашему терпению приходит конец, — угрюмо, глядя ему в глаза, сказал один рабочий. — И у нас единственный выход — пригрозить забастовкой. Можно это по нашему уставу?
— Нет. Забастовка — это уже насилие, — раздражённо ответил Гапон.
— Так только пригрозить, — уточнил другой рабочий.
— А если никто не испугается? — спросил Гапон, не отклоняя мысль об угрозе и не понимая при этом, что его загоняют в угол.
— Если не испугаются, тогда бастовать, — ответил рабочий.
— И тогда разгонят наше общество.
— А на кой нам это общество, если оно никак нам не помогает?
— Ну и закрывайте его! — со злостью выпалил Гапон, вырвался из кольца обступивших его людей и ушёл…
Галопа разыскал руководитель черносотенного «Союза русского народа» доктор Дубровин. Они разговаривали за кулисами Выборгского дома гапоновского общества после только что закончившегося собрания рабочих.
— Я ищу вас уже вторую педелю, — сказал Дубровин.
— Да что вы? Во всех отделениях моего общества есть телефоны, позвонили бы в любое и всё обо мне узнали.
— О телефоне я не подумал, а помог мне найти вас Зубатов. Собрание ваше мне не понравилось. Вы совершаете очень большую ошибку, думая, что в сегодняшней обстановке с рабочими можно говорить на языке молитв. Сейчас время действий.
— Так, а зачем же я вам понадобился? — тревожно спросил Гапон.
— Мы же служим одному делу объединения сил русской нации и должны действовать вместе. Тем легче нам удастся объединить национальные силы России, тем более мы ей будем полезны. Ваше общество, как я могу судить по собранию, бездеятельно, а сейчас одних слов недостаточно. Мой Союз действует иначе — мы сами разыскиваем врагов России и династии и уничтожаем их. Сидя на вашем собрании, я подумал: если бы я сейчас вышел на трибуну и сказал, что за все ваши муки мы отправим на тот свет распоясавшихся хозяев заводов, этих кровавых палачей рабочего люда, собрание устроило бы мне овацию.
— Ошибаетесь, доктор. Устав моего общества отвергает всякое насилие.
— А разве тут насилие? Тут просто возмездие тем, кто делает из рабочих голодных нищих. Не думайте долго, Георгий Аполлонович, вот вам мой телефон, позвоните утром, скажите только одно слово: «согласен» — и дальше мы пойдём вместе. Не забудьте, что государь император — член нашего Союза.
— Я подумаю…
Но нет, он не позвонит Дубровину, это ему запретит Зубатов.
Зубатов всё же, наверно, не ожидал, что с ним поступят так круто. Буквально за неделю до своего смещении он уговорил Гапона написать умное письмо председателю Комитета министров Витте, и написать его так, чтобы тот проникся уважением к идее Зубатова о легальной организации рабочих. Гапон такое письмо написал, но как прореагировал на него Витте, неизвестно.
Опираясь на поддержку Фулона, Гапон вплоть до отставки Зубатова поддерживал с ним связь, а после его ухода — с другими деятелями охранки, изо всех сил стараясь показать, что его общество не должно их беспокоить, а ему они должны верить.
Позже, после 9 января, уже находясь за границей, Гапон в откровенном разговоре с Рутенбергом скажет: «В моих отношениях с охранкой я чувствовал себя как человек, первый раз вставший на коньки: сделай неосторожный шаг — и можно хлопнуться об лёд, а шагать было необходимо». Рутенберг спросил:
— А разве осторожным вашим шагом было получение денег на общество от министерства внутренних дел?
— Я считал это поддержкой правительства, а не охранки, — ответил Гапон.
Рутенберг спросил:
— А разве сам Зубатов не вручал вам подарочные конвертики?
— Подарки — это не жалованье…
Надо заметить, что в отличие от Зубатова другие деятели охранки видели Гапона гораздо точнее.
Вот их свидетельства о нём.
Друг и соратник Зубатова, знаменитый мастер политического сыска Евстрат Медников был в дружеских отношениях не только с Зубатовым, но и со сделавшим большую карьеру будущим жандармским генералом Спиридовичем, с которым находился в личной переписке.
Медников писал Спиридовичу из Ялты:
«Даже с помощью прелестного тридцатиградусного Чёрного моря не удаётся смыть с души груз и грязь служебных переживаний. Главная моя тревога, дорогой Александр Иванович, это о том, как плохо мы учимся на собственном опыте. Позволю себе даже вас персонально упрекнуть — ведь если бы вы в тот проклятый вечер не шли по городу в одиночку, негодяй не посмел бы выстрелить в вас. Но разве вы не знали, что негодяи храбры, только когда имеют дело с жертвой-одиночкой? (Речь тут идёт о покушении на Спиридовича в Киеве, когда он отделался ранением в руку. — В. А.) Знали, а пошли один и теперь вынуждены иметь дело с врачами и трепать нервы всем, кто вас любит и уважает. Но посмотрите, как мы непоследовательны и в делах наших служебных. Разве не беда наша, что по-прежнему часто мы имеем факты, когда мы то не можем до конца выследить, а то и упускаем потенциальных убийц верных людей монархии. Эти факты вам прекрасно известны. А мы при этом разводим руками: ах, это оттого, что у нас безобразно урезаны штаты филёров. А когда мы даже берём эсера-боевика и потом не умеем обрезать его корни и ветви, мы сокрушаемся, что у нас мало умных и опытных следователей. Но почему так? Мы имеем право потребовать решительного увеличения ассигнований на наше дело у правительства, которое мы, чёрт побери, спасаем от убийц. А одновременно мы тратим средства и силы на бог знает что. Я, честное слово, не могу понять нашего с вами общего друга С. В. (Зубатова), продолжающего верить в свои аквариумы, в которых он разводит мирных революционеров и рабочих пай-мальчиков. Теперь он в Петербурге делает ставку на священника Гапона, имя которого вам, конечно, известно. Что происходит? С. В. ставит на эту серую лошадь в поповской рясе и даёт ему значительные средства, на которые этот поп развернул в столице более десятка центров своего общества рабочих. Я побывал на одном словоизвержении этого попа перед рабочими и потом имел с ним нелицеприятный разговор, и мне он ясен с головы до ног — это карьерист, добивающийся должности пророка в своём отечестве. Я слышал, что он говорит рабочим, и видел, как те его слушают. Артистические переливы голоса, закатанные вверх глаза, жесты благословения. А смысл точно рассчитан на низкий умственный уровень слушающих с учётом, что половина их — вчерашние деревенские мужики. И он прямо им говорит то, что другие не говорят, — что жизнь у них тяжёлая. Но всё от бога. А бог завещал всем нам любить ближнего. А что значит любить? Это значит помогать друг другу, и для того мы здесь и собираемся. И в заключение он приглашает всех в зал собрания откушать чайку с баранками и заявляет, что чаем они угощают сами себя, так как всё это на те копейки, которые они вносят в общество. Но я-то знаю, что и зал, и чай, и баранки — на деньги, которые мы даём его обществу из секретного фонда. С. В. говорит — не жалко-де денег, потому что за Гапоном идут рабочие и он отвлекает их от опасных затей, и с его помощью мы внаём всё, что там делается и говорится. И получается какая-то чушь: мы вроде защищаем государя от революции с помощью поповской рясы. Тревожит меня это. Ведь не такие дураки нелегалы, чтобы не воспользоваться этими сборищами рабочих. Наконец, и без них рабочие со всеми своими нуждами, собираясь вместе, однажды могут сказать этому попу: «Хватит туманить нам мозги божьими посулами» и сами повернутся ко всяким социалистам. В общем, зыбкое это дело, Александр Иванович, а главное — не наше это дело…»
Имеется интересный отзыв о Гапоне и самого генерала Спиридовича.
После революции, уже находясь в эмиграции, Спиридович в одной из своих публикаций в выходившей в Берлине белогвардейской газете «Руль» вспомнил о своей встрече с Гапоном: «Однажды Сергей Васильевич Зуба-тов попросил меня, как он выразился, посмотреть Гапона и дать о нём своё заключение. К тому времени я, конечно, знал, что Гапон является последователем идеи Зубатова об умиротворении пролетариата, я был убеждён, что идея эта мертворождённая. Но Зубатов сказал мне, что Гапон явление самостоятельное и представляющее значительный интерес для нас. Он сам представил мне Гапона и ушёл.
Я пригласил Гапона сесть в кресло у моего стола и, пока он усаживался, внимательно его наблюдал. Внешность? На нём был светлый костюм-«тройка». Густые тёмные волосы зачёсаны назад. Бесформенный нос сдвинут влево. Аккуратные усы, бородка клинышком. Белые длиннопалые руки. В первые минуты он держался скованно и в то же время развязно — в кресло присел бочком, но закинул ногу на ногу и стал смотреть на меня спокойно и вместе с тем настороженно. Зубатов предупредил меня об одном его «пунктике» — он категорически отрицает зубатовский метод полного полицейского контроля над рабочими собраниями, однако сам настойчиво добивается связи с нами. Такая двухслойная позиция у людей, связанных с нами, не новость. Сколько таких калькуляторов перебывало передо мной! Ну что ж, вот мы и начнём с этой болевой темы. Далее — почти буквальная запись нашего разговора…