Перед стеной времени
Шрифт:
Другое дело, что такое состояние могло быть достигнуто только путем классической войны. Это написано, так сказать, на другой странице, которая не перевернута. Речь идет об ускорении, о стимуле. Доводить себя до абсурда – одна из задач, но не единственная задача классической войны. Она имела, кроме прочего, педагогическое значение в гердеровском смысле, а если выражаться по-гегелевски, то можно сравнить ее с вводным курсом, направленным на развитие «хитрости разума». Если бы не она, мы не достигли бы той точки, где сейчас находимся и откуда нам открываются новые перспективы. Изречение Гераклита [74] остается справедливым.
74
Война –
Подлинная опасность заключается не в существовании новых средств принуждения (они соответствуют стилю времени, и их появление неизбежно), а скорее в том, что трансисторические средства могут быть использованы в историческом значении, то есть в форме исторической войны, причем не исключено возвращение самой бездуховной ее разновидности – войны на истощение.
Точка зрения, согласно которой в основе подобных страхов лежит логическая ошибка, вызванная отсутствием фантазии, стала почти общепринятой и породила ряд парадоксальных представлений: например, будто войну можно изолировать классическими или полуклассическими средствами. В контексте мировых вопросов это не более осуществимо, чем их решение в моральной плоскости, без оглядки на факты.
От рационального анализа фактов во всех случаях следует ожидать гораздо большего, нежели от морального. Моральное, как известно, «само собой разумеется» [75] . К тому же оно ближе к страстям, чем к разуму. Во все времена человек наверняка знал, что хорошо, а что дурно, но далеко не всегда умел распознавать разумное. Особенно трудно ему приходилось тогда, когда события развивались быстрее, чем он успевал их осмысливать, и одна неожиданность следовала за другой. Если ум не видит смысла в происходящем, он признает, что сбился с шага, что перестал быть хозяином положения.
75
Ф. Т. Фишер. Еще один (Aucheiner).
Отсюда не следует, будто факты не имеют собственной цели. Не случайно люди по сей день принимают их – в глубине души, под наружным слоем конфликтов, моральных соображений и паники. Факты – объективированный дух, и потому они неизменно встречают если не явное, то тайное одобрение.
Те, кто считает, будто средства стали слишком сильными, торопятся с выводами. Очевидно, они станут еще сильнее – такова мировая тенденция. Никакой голод сегодня не выражен так, как энергетический. Возникает вопрос: приведет ли этот спектакль, в соответствии со своей логикой и внутренней целью, ко взрыву или же обретет равновесие в собственных пределах?
Границы могут обнаружиться не ранее, чем образ рабочего без пустот заполнит предложенные миром рамки, то есть придет к мировому господству. Это будет означать невообразимую по сегодняшним меркам энергетическую полноту с единым центром сосредоточения. Средства утратят свой убийственный блеск не вследствие развития возможностей их мирного применения, но вследствие того, что их совокупный потенциал найдет законного суверена – того, для кого они предназначены. Как только это произойдет, они изменят свой энергетический характер. Их можно будет хранить в резерве.
Мы рассматриваем страх, в частности, предчувствие конца света, как то, через что человечество обязательно и неизбежно должно пройти. Этот путь сулит не только потери, но и приобретения. В одних областях будет наблюдаться опустошение, в других, напротив, сгущение.
Прежде всего следует абстрагироваться от того факта, что боязнь всегда связана с измеримыми предметами и событиями. Дух Земли скрывается за стилем времени. Объекты страха меняются. Раньше люди боялись чумы в образе черной женщины, а сегодня видят микробы и еще меньшие организмы, так что мор представляется им иначе, однако не перестает их пугать.
Существует нераздельный возвращающийся страх, который ширится, удерживая нас в своей власти. Его часто называют апокалиптическим, что верно с точки зрения масштаба, поскольку при таком определении он включает в себя космическую угрозу. И все же то настроение, которое царит сегодня, – это не только страх, предшествующий концу, но и беспокойство, характерное для времени великого прорыва. Одно и другое – тень и свет поворотного момента. С этой точки зрения, закат мира не вселяет ужаса; более того, он перестает быть безысходным, он знает свое место. Там, где усматривается смысл, возможно принесение жертв.
Господство страха хорошо знакомо нам по давно минувшим временам и опыту очень далеких народов как мировая боязнь, связанная с гностическими атаками. Если мы посмотрим пристальнее, то заметим, что она и сейчас с нами. Это чувство – гнет ожидания, боль инициации.
Им объясняется сосуществование экзальтированных надежд с убежденностью в том, что все потеряно. Как тень, внезапно сменяющая свет, убежденность несет в себе подчас невероятное количество обескураживающих и пугающих вещей. Хороши они или плохи, реальны или воображаемы – неизвестно. Отсюда застылость физиономий, подмена лиц масками, ощущение, будто в дверь стучат, нарастание отвратительных зловещих шумов. Особенно яркий симптом – неуклонно усиливающаяся монотонность ударов, не смолкающих ни на минуту. Весь мир заполонен часами и сам превращается в часовой механизм. Время становится все дороже и невыносимее. Многочисленные машины все считают и измеряют, но страх рождает подозрение, что их таймер установлен на определенный час.
В этом смысле техника – внешнее обстоятельство, кулиса или, как выразился Мартин Хайдеггер, «постав» [76] . Ее экономическая, двигательная и силовая сторона не имеет внутреннего значения для человека. Она выполняет направляющую и подводящую функцию. Кроме того, ей приписывают разрушительное, уплощающее и опустошающее действие. Это тесно связано с монотонностью в смысле перегруппировки, убыли, которую следует изучить. Пространство, несомненно, становится все более пустым и неприветливым, а стук в дверь все усиливается.
76
М. Хайдеггер. Вопрос о технике. / Перевод В. В. Бибихина.
Имея в виду эту перегруппировку, необходимо различать простое смещение центра тяжести и полное обесценивание. Если индивид под давлением монотонности отказывается от своей сущности в пользу коллектива, центр тяжести смещается внутри более крупной системы. Происходит унификация и типизация, связанная с монотонностью и соответствующая первой фазе становления рабочего – его выходу из бюргерского мира.
Всеобщее подозрение, что такое смещение себя не оправдает, что оно лишь завуалирует потерю, вполне оправданно. В противном случае коллективизм набирал бы вес не только в отношении силы и власти, но и в ценностном плане. Он являл бы миру собственных поэтов, теологов, философов – не предрекающих его или идущих за ним следом, но взращенных в нем и выступающих как его естественные голоса. Этого не происходит, ну а предлагаемая замена неубедительна, поскольку не выдерживает исторического сравнения и не удовлетворяет неискоренимой потребности. Сущностный голод выражается настойчивее обыкновенного, а утоляется труднее. Того, что может предложить «высший» человек, недостаточно. С другой стороны, учитывая характер движения, оно и не может быть достаточным, а главное, не должно. Это было бы ненужной задержкой.