Перед стеной времени
Шрифт:
Редукция эротической жизни и связанных с ней отношений в пользу производительности – одна из базовых составляющих плана, находящаяся в русле тенденции, которая исходит от духа Земли и наблюдается везде, где природа создает условия для формирования государств. Уже у самых ранних штаммов она дифференцирует клетки, органы, особи.
Сдвиги в этом направлении могут принимать как форму биологического вторжения, так и форму рационального прогресса на отдельных территориях. Вполне возможно, что дело не обойдется без участия катастроф: за ними всегда следуют коллективные родовые схватки.
Если смотреть на верхушку айсберга, то под
Между тем даже в этом дополнении к человеческой вине и свободе скрывается нечто большее, чем простое восприятие движения духа Земли и связанный с ним дискомфорт. Оно, это дополнение, обладает собственной формирующей и модифицирующей силой.
Генетический эксперимент, проводимый над людьми, требует много времени. У этого есть свои недостатки и преимущества. К первым относится тот факт, что таким образом дается начало чему-то слишком заметному, чего нельзя будет повернуть вспять, как при опытах с животными. Между тем на полный триумф научного мышления рассчитывать не приходится. Преимущество же заключается в том, что этот путь исключает стремительную трансформацию индивида и общества.
Остановить эксперимент нельзя, однако можно себе такое представить. Церковь справедливо усматривает в этом одну из своих задач, поскольку вся ее судьба зависит от того, в какой степени она пойдет на поводу у науки.
Как бы то ни было, дискуссии по поводу эксперимента затрагивают только, так сказать, встречи в верхах. На заднем же плане действует, неуловимо и нераздельно, не экспериментальное мышление, но протееподобная сила, которая этим мышлением движет. Поэтому спор об эксперименте вспыхивает не в одной, а во многих, постоянно меняющихся областях, составляя часть каждодневной полемики. Здесь кроется причина того, что многочисленные разумные запреты ничего не исправляют, а только ускоряют толчкообразное движение. Эксперимент и связанный с ним тип интеллекта выполняют функцию страховки при возникновении нового мира, однако ничего непосредственно не создают.
Иными словами, эта форма человеческого разума лишь примета, но не причина трансформации вида. Будучи, по сути, зоологическим признаком, она несвободна. Более того, сообразно своей природе, там, где она преобладает (как технократия или как «биологическое мировоззрение»), она должна выступать в качестве противодействия свободе.
Это, конечно же, не относится к разуму, к человеческому духу и его обитанию в верхних этажах. В противном случае критика не была бы возможна. Именно разум поддерживает иерархию, восстанавливает и углубляет ее по мере необходимости и придает неизбежному судьбоносному движению смысл, возвышающий его над простым фактом зоологической, технической и демонической метаморфозы.
Несомненно, это произойдет. Главная предпосылка – тщательная оценка положения без ненужной остановки на симптомах.
Из сказанного следует, что происходящая перемена не зависит от эксперимента и оперирующего им специфического
В отношении той точки, в которой находится наше исследование, можно сказать, что человек меняется независимо от генетического эксперимента. Не имеет смысла объяснять это влиянием обстоятельств, которые в социологии называют средой, в фаунистике – биотопом, в истории культуры – стилем, хотя все это, вместе со своей техникой и экономикой, участвует в процессе. При том, что астрологи называют вхождением в новый дом, обстановка тоже меняется.
Разумеется, где-то это становится заметным раньше, где-то позже. При перемене мест наблюдаешь разные картины. В городах и тех загородных районах, чей специфический трудовой характер приближен к совершенству, явно меняются не только форма и образ жизни, но и габитус, причем эти изменения измеримы и физиогномически, и характерологически, и антропологически. Если изменение климата находит осязаемое выражение в таянии ледников, то здесь проявляются столь же осязаемые анатомические и морфологические особенности, не говоря уж о психологических.
Следует снова коснуться вопроса о том, в какой степени мы имеем дело с явлениями конца эпохи, с отличительными чертами мегаполисной культуры. Хрестоматийный пример, сразу же приходящий на ум в этой связи, – закат Римской империи. Можно назвать ряд соответствующих признаков: цезаризм, расширение латифундий [103] за счет бедственного положения мелкопоместного крестьянства, падение нравов, увеличение концентрации необратимых судьбоносных решений, эллинистическое искусство, большие технически сложные стройки. Это одна точка зрения.
103
Латифундия – крупное поместье.
Стоит наблюдателю немного сменить позицию, и увиденное перестает вписываться в шпенглеровскую систему. Обнаруживаются не менее определенные признаки начала, зарождения. Шпенглер справедливо отметил, что Россию, чье состояние он сравнивает с империей Карла Великого, следует вынести за скобки. Речь идет не о региональных различиях, а о появлении нового типа, формирующего и нации, и даже расы. Ему соответствует господствующее миро- и жизнеощущение, растущий оптимизм рабочего, его вера в свою способность менять время, которая слабо мотивирована теоретически и в то же время глубинно оправданна и прогностически ценна.
Таким образом, окружающая среда может предоставлять нам противоречивые сведения. Оставаясь в рамках этой темы, позволим себе отметить, что мы уже не знаем, улучшилась ли раса со времен готики или же ухудшилась. На этот счет высказываются разные мнения. Барельефы колонны Траяна больше напоминают сегодняшних людей, чем персонажи картин Рогира ван дер Вейдена или Яна ван Эйка. Но уже Иероним Босх изображал поразительно современные лица. В сегодняшнем искусстве так часто встречается отвращение к человеческой физиономии, что это можно причислить к универсальным симптомам.