Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947
Шрифт:
Некоторые надевают на себя по три пары кальсон. Под рубашку поддевают свитер. И мне тоже не хотелось бы расставаться со своими вещами. Таких вещей, которые запрещено брать с собой, набралось не так уж и много. Но вот, например, у меня есть русская рубашка-косоворотка из тончайшей ткани. С высоким воротником. Настоящий сувенир из России.
Между прочим, еще несколько дней тому назад я оставил в 13-м лагере свой тонкий пуловер, который хранил годами как воспоминание о жене. Возможно, мне удалось бы и на этот раз сохранить его, но мне показалось
Может быть, мне нужно было сжечь его, ведь как-никак этот свитер связала моя невеста.
Но теперь уже поздно думать об этом, да к тому же я больше не верю в чудеса.
И моя жена не верит больше в судьбоносность и неизбежность нашего брака. Как говорится, как постелешь, так и ляжешь. В последнем письме я написал ей: «Видимо, я должен был бы написать тебе длинное письмо. Но в любом случае последняя строка звучала бы так: ты уже взрослая, и должна сама знать, что делаешь».
Но у меня не остается уже времени подумать даже об этом. Я отдаю Вильгельму Хойшеле последние остатки кофе в зернах, который я купил восемь дней тому назад, когда капитан Белоров сказал мне, что я поеду домой.
Сейчас в Германии кофе в зернах стоит четыреста марок за один фунт. Но раз я уезжаю, то пусть Хойшеле сварит нам на прощание несколько чашек настоящего кофе.
Все, что мы говорим друг другу сейчас, говорится без всяких задних мыслей.
Фреди Фредебург хочет знать, есть ли у него талант к написанию пьес. Я откровенно говорю ему, что так не считаю. Он великолепный администратор, который умеет находить общий язык с артистами с их непростыми характерами и может сплотить театральную труппу.
Вильгельм Хойшеле все еще не знает, будет ли он и дальше заниматься политикой. Он считает, что и так всю свою жизнь, как коммунист, занимался политической борьбой. Теперь настало время подумать и о своей семье.
Конрад со своим любимым словечком «конкретно», мировоззрение которого определяется товарищами из Москвы, занимающими сегодня министерские посты в советской зоне оккупации Германии, и юное лицо которого постоянно озаряется огнем идеализма, тоже хотел бы поехать домой.
Нет, они не выступают, за пренебрежительное отношение к элементарным правам человека.
Мы все испытываем потребность быть честными по отношению друг к другу. А я сижу среди них такой торжественный, словно помазанный священным бальзамом отечества.
Они хотят знать, что будет со мной.
Нет, я всегда буду признавать ошибки, которые совершил. Разве именно это не является сутью прогресса?!
— Надеемся, что скоро мы прочитаем в немецких газетах какую-нибудь статью, написанную тобой! — говорят они.
Когда уже в сумерках мы выступаем, мне так и не удается пронести через проходную свою любимую шинель.
Вильгельм Хойшеле тоскует сильнее всех по родине, поэтому он до последнего момента стоит рядом со мной.
Конрад попрощался еще раньше. У него полно неотложных дел. Впрочем, он вполне владел собой и, как всегда, сохранял спокойный вид!
Мы еще раз идем по дороге, ведущей мимо караульной вышки к вокзалу. На улице сильный гололед. Каждую минуту кто-то скользит и падает.
Я перебрасываюсь несколькими словами с нашим сопровождающим и медсестрой. Мы должны еще отыскать свои вагоны на товарном дворе станции. Большие пульмановские вагоны грузоподъемностью шестьдесят тонн.
Я пытаюсь укрыться за спинами остальных, когда они начинают искать, кто же будет здесь за старшего. Тем не менее медсестра называет мою фамилию.
Я должен получить одеяла! Надеюсь, все верно. Я действительно не могу определить, не затесался ли в наши ряды кто-нибудь из другого вагона. Я расписываюсь в получении одеял, соломенных тюфяков и подушек.
Дрова и уголь мы добываем обычным способом.
— Спрячьте все хорошенько под нары! Иначе они опять все у нас отберут!
Несколько мастеров приводят в порядок обе печки. Мой вагон готов к отправке.
Грегор и Эгон Крамер еще раз проходят вдоль состава. Каждый их них принес еще по одному письму. А Эгон Крамер передает томик классической поэзии для своего сына.
Они говорят:
— Мы уже много раз передавали что-то для наших близких. Пожалуй, не следует больше этого делать.
Это звучит обидно для меня. Ведь мы прожили вместе целый год. Они могли бы сказать мне на прощание что-нибудь другое. Хотя я сам знаю, каково это — видеть, как другие уезжают домой.
На рассвете наш состав, насчитывающий пятьдесят шесть вагонов, наконец трогается с места. Дверь нашего вагона широко открыта. Я протискиваюсь вперед. Для каждого из нас это поистине историческое мгновение. Самым важным мгновением для каждого человека является рождение.
Но когда мы рождались, то были глупы и несмышлены. Сейчас мы возрождаемся заново. Мы годами находились перед вратами жизни. Мы ждали своего часа. Смерть не забрала нас. Жизнь едва теплилась в нас. Как горение пламени в прикрученном фитильке керосиновой лампы.
Но вот мы вновь возрождаемся к жизни.
Между тем у нас имеется тысяча поводов, чтобы задуматься.
Человек, томящийся в неволе, мыслит не так, как свободный человек. Мысли, если они еще возникают, подвергаются более жесткому контролю.
Мы годами находились под давлением.
И вот теперь станет ясно, что же мы представляем собой. Жизнь дает нам еще один шанс.
В 8-м лагере у забора из колючей проволоки стоят несколько пленных. Среди них есть и такие, фамилии которых политотдел вычеркнул из списка отправляемых на родину в самый последний момент. У них у всех одинаковый усталый вид. Единственным утешением для них является тот факт, что, по крайней мере, другие уезжают домой, что снова начались отправки на родину. Но это слабое утешение сквозь горькие слезы. Поэтому они и машут нам вслед.